Людвиг Павельчик - Тропами ада

Вскоре, утомившись от созерцания аляповатых школярских пейзажей, представляюших собой, по моему мнению, лишь преступное растранжиривание красок и времени, я перешел к противоположной стене, представленные на которой работы показались мне несравненно более интересными. Это были портреты, причем выполненные, безусловно, в высшей степени профессионально. Поскольку расположены они были в строго хронологическом порядке, что я смог заключить, обратив внимание на прописанную под каждым из них дату, я пришел к выводу, что это не случайный набор персон, а имеющий непосредственное отношение к этому дому и живущим в нем людям. Должно быть, предки. Старшие поколения помнят еще, что такое уважение к истории собственной семьи и свято чтут память усопших, порой вот так, как здесь, грозно смотрящих на мир с портретов и словно надзирающих за происходящим. Досадно, что мы, в своем снобизме презрев опыт прошлого и короновав дипломы об образовании, которому посвящаем всего несколько лет, уже считаем себя в праве снисходительно улыбаться в спину ушедшим векам и отмахиваться от древних истин. Мы стыдливо прячем от людских глаз свидетельства бытия наших предков, запирая в глубокие сундуки некогда чтимые ими реликвии и предметы их обихода, мы относим себя к касте "продвинутых" и, фамильярно похлопывая по плечу седое прошлое, самовлюбленно ухмыляемся. Но это, друзья мои, карается смертью…

Я стал читать подписи под каждым из портретов, стараясь в полной мере почувствовать атмосферу того времени, когда он создавался. Не имея в распоряжении таких средств, как фотография, которая еще не существовала либо находилась на заре своего развития, запечатлеваемые вынуждены были часами высиживать перед портретистом, ожидая, пока тот увековечит их образ для потомков.

"Аманда Доротея Террано, 32 года, 1692" – прочел я под портретом статной брюнетки, смотрящей строго и похожей на неприступную крепость.

"Роберт Андре фон Линц, 47 лет, 1711" – военная выправка, чуть сдвинутые густые брови…

"Люция Генриетта Лемерт", 28 лет, 1740"…

Увлеченный этим занятием, я не заметил, как Грета осторожно приблизилась ко мне сзади. Лишь почувствовав ее дыхание у себя на шее, я обернулся.

– Это все твои родственники? – осведомился я с любопытством, ибо даже для консервативной глубинки знание собственной родословной далее четвертого-пятого колена было в наше время редкостью.

– Конечно. Бабка не стала бы держать в доме чужих работ и портретов, она слишком старомодна и, к тому же, поглощена гениалогией семьи. Вся мазня на той стене исполнена представителями семейства, хотя, справедливости ради, не все рисунки и полотна так уж никчемны. Бабка даже на свой лад гордится ими. Вообще, стоит только задеть тему родни, и можно часами слушать бесконечные рассказы и легенды о доблестях и прелестях славных представителей рода, – Грета засмеялась, – создается впечатление, что на протяжении веков в семье не было ни одного подонка, развратника или мошенника. Удивительно, почему это большинство из них не были определены в святые. К счастью, бабке не удастся исправить эту оплошность.

В ее голосе искрился присущий современности цинизм, но, зная истинное отношение Греты к родственнице, я понимал, что это лишь бутафория. Кроме того, потуги стоящего на берегу Леты и готовящегося сгинуть в ее темных водах поколения навязать молодежи свою утрированную сентиментальность и в самом деле порой способны были вызвать улыбку, а иногда и раздражение, при всем уважении к их сединам и истинности вышесказанного.

Слушая веселую болтовню подружки, я продолжал исследование портретов.

"Марио Вильгельм Арсани, 33 года, 1779" – залихватски закрученные усы и хитрый взгляд из-под прищуренных век придавали Марио скорее облик русского гусара, чем патриарха одного из европейских семейств.

– Не удивляйся именам – в нашем роду чего только не намешано: итальянцы, немцы, французы, голландцы… Даже, вроде, один чех затесался. Ну, и детей называли сообща, не желая обидеть друг друга. Так уж повелось, – Грета как будто извинялась за предков, не удосужившихся сохранить пресловутую "чистоту нации" и так и не приобретших дворянского титула, при всех их доблестях и благодетелях, превозносимых бабкой.

Однако и к крестьянскому сословью праотцы Греты явно не принадлежали, о чем свидетельствовали богатые одеяния изображенных на портретах людей, среди которых нередко мелькала и военная форма. В знаках различия того времени я понимал мало, но печать статного достоинства на лицах воителей не позволяла отнести их к простым солдатам. Помимо того, само наличие этих портретов уже являлось свидетельством некого благосостояния, ибо хорошие художники были в те времена весьма дорогим удовольствием.

Я ущипнул Грету за щеку, дав тем самым понять неуместность ее напускного консерватизма и намекая на мою к ней симпатию; в ответ на это она небольно укусила меня за палец, что я расценил как взаимность.

"Гудрун Маргарета Арсани, 21 год, 1831, автопортрет" – из грушевой рамы на меня смотрела довольно блеклая, незапоминающейся внешности блондинка с усталым взором, ничего общего не имеющая со своим щеголем-отцом. Хотя, может быть, дело не столько в ее невыразительности, сколько в том, что при написании автопортрета лишь упивающийся собой нарцисс решится на явные приукрашения, презрев рамки объективности. Как бы там ни было, изображение занимало достойное место в ряду портретов. Я вспомнил, что уже видел это имя на некоторых работах с противоположной стены.

– Довольно милая женщина, – заметил я вежливо, чувствуя себя обязанным как-то реагировать на каждый экспонат этого домашнего музея, чтобы не расстраивать невниманием моего гида. – Она была художницей?

– Вроде того. Во всяком случае, таковой слыла в округе. Кстати, милого в ней мало, и ты не должен непременно проявлять светскую учтивость, – как всегда тонко улавливая все нюансы коммуникации, откликнулась Грета. – Это моя прапрабабка, за год до смерти; она, и в самом деле, была довольно невзрачной и болезненной, хотя, говорят, было в ней что-то "не от мира сего". Картины вот… Пожалуй, так и уйти бы ей в небытие, предоставив другим блистать в легендах, если бы не один случай, сделавший ее самой загадочной и даже, я бы сказала, роковой фигурой всего племени… Куда уж всем этим воякам!

С этими словами девушка отошла в противоположный конец комнаты, где располагался столик с напитками, и налила по глотку рома в два широких стакана. Вернувшись, она протянула один из них мне и, чуть пригубив ароматного напитка, замерла, глядя куда-то сквозь стену.

Я последовал ее примеру и по достоинству оценил великолепное качество предложенного мне спиртного, не шедшего ни в какое сравнение с той кислой бурдой, что можно было получить в кабаке при гостинице.