Дана Кэмерон - Ночь перемены

Луна нам для превращения не то чтобы нужна, хотя, в общем-то, помогает. Куда легче бегать волком, когда вокруг нет народу. Проще поймать ускользающий след, когда осядет поднятая за день пыль. Луна нам для превращения не то чтобы нужна, но мне почему-то она облегчает его, как солнце помогает вампирам вроде Клодии избавиться от яда. Подробнее можно выяснить у наших ученых, которые заняты вопросом, как же действуют организмы у нас, Фэнгборнов, но если вы себе представите что-то вроде того, как на голой голове грифа погибают бактерии, попавшие туда с падали, или как при фотосинтезе от солнца образуются питательные вещества, то окажетесь недалеко от истины. Я знаю только, что Клодия умеет исследовать кровь на вкус, очищать ее, прижигать рану и заглушать об этом память без необходимости заряжаться от солнца. И точно так же — только не спрашивайте меня, как именно, я не из яйцеголовых, — меня перезаряжает луна.

Кроме того, многие из плохих парней для работы дожидаются ночи. Так что для нас всех так легче.

Когда мы припарковались рядом со школой, луна была полная и стояла низко над горизонтом. Мы снова повторили собственный план: проверить школу, и если что-нибудь найдем, вызвать копов.

Если мы правы, то просто. Если нет, то поздно.

— Ничего не забыла? — спросил я.

Клодия кивнула, подняла поводок — необходимо при выходе с такой большой собакой — и заряженный мобильник. А я терпеть не могу все эти издевательства над животными — дни рождения, педикюры, костюмы на Хеллоуин, — но очень благодарен дурацкой моде на собачью одежду. И еще благодарен тому, кто изобрел растягивающуюся ткань: лайкровая собачья куртка невероятно облегчает жизнь, когда приходится обратно превращаться в человека, и не хочется быть в чем мать родила.

Клодия подтянула шнурки, убрала волосы назад, и мы пошли на школьный двор.

Автобус был там. Стоял с краю, холодный и безмолвный, как пустая могила. Школа, естественно, была закрыта, потому что ночь, но кто обратит внимание на школьный автобус, стоящий возле школы? По двору прошел снегоочиститель, хотя и халтурно, и хороших следов не было, но поиск задней двери со сломанным замком занял у меня не больше минуты.

Не успел я ее отворить, как в нос ударила вонь, и на этот раз я не стал сопротивляться перемене. Прилив адреналина, эндорфинов и прочих гормонов заглушил боль, которую могли бы причинить хрустящие в суставах кости, проходящие эволюционный рост в секунды. Природа не так жестока, чтобы возложить на нас это бремя без всякой компенсации. От жажды крови тоже не больно, и лишь рука Клодии на холке заставила меня сдержать вой от ее появления. След Смита был хуже всего, что мне приходилось обонять. Вонь заглушала остатки запаха нового линолеума, старой мастики, учебников. Для моего волчьего носа она была почти невыносимой, но даже ее заглушала простая кровожадная радость, лишенная всех человеческих страхов и сомнений.

Пришла пора выслеживать врага и драть его в клочья.

Я шагнул прочь из ботинок, оглянулся на Клодию, упавшую на одно колено: ее тоже достал этот смрад. Для нее это труднее: у вампиров нет того химического буфера, что защищает волков. Кожа ее приняла фиолетовый оттенок даже в темноте, и глаза стали большими и блестящими. Лицо стало шире, нос укоротился, пальцы вытянулись.

Она встала, встряхнулась, кивнула. Уложила мои ботинки в рюкзак — и стало видно, как вытянулись клыки, как у гадюки, уличный свет отразился от тонкого узора чешуи — брони избыточной, утолстившейся кожи. Змеи всегда ассоциируются с исцелением и превращением — и вот почему они на жезле Асклепия, — но они также считаются очень опасными.

Я заскулил, глядя на ее шею. Она подняла руку, нащупала жемчужное ожерелье, которое забыла снять.

— Шпашшибо, — сказала она, стараясь не шипеть. Она в основном осталась гуманоидом, и клыки с раздвоенным языком затрудняют речь, но не делают ее невозможной. Сунув ожерелье в сумочку, Клодия кивнула.

Я пошел вперед, крадучись как тень. Обежал все, остановился, перевел дыхание и попытался снова, но без толку. Не было ни одного следа. Смит пробыл здесь достаточно долго и так насытил воздух своей вонью, что я едва дышал.

Детей я не мог учуять. И надеялся только, что мы не опоздали.

Клодия кивком показала на ближайшую дверь. Мы прислушались — ничего.

Она попробовала — заперто.

Следующая дверь — незапертый чулан. Там тоже воняло, но меньше. И туда засунули водителя автобуса. Пульс у него был — нитевидный, пропадающий.

Клодия пустила в ход клыки, вызвала 911, и мы пошли дальше.

Следующая дверь открылась бесшумно. Я услышал запах керосина, которым полили петли. Сообщить об этом Кло я никак не мог, но она показала мне на клейкую ленту поперек замка, и я кивнул. Мы вошли.

Дети были здесь. И даже через мерзость Смита я учуял, что они все живы. И испытал всплеск радости.

Их опоили, они были всего лишь в полусознании. Свет в игровой комнате был так тускл, что нормальный глаз мог бы различить только контуры без подробностей. Нос мне сообщил о наполненных памперсах, страхе и детском шампуне.

Смита здесь не было. Мы шли тихо, на всякий случай.

— Постой-ка, — сказала Клодия и переменилась обратно примерно наполовину — так, чтобы силы ее были в готовности, но чтобы дети, пробудившись, не увидели бледно-лиловую даму без носа и с огромными зубами.

Она подошла к ним быстрым шагом.

— Как вы, ребята? Сейчас вас чуть подлечим и повезем по домам, о’кей? А мой пес Зубастик вам покажет, что он умеет. Он очень большой, но очень, очень дружелюбный. Зубастик, ко мне!

Я понял, что от меня требуется. Надо прикинуться глупым и милым, чтобы внимание детей было приковано ко мне, и тогда они меньше испугаются, если заметят Клодию за ее пиявочным лечением. Я в этой жизни сражаюсь со злом, а не репетирую салонные фокусы, но всякий раз, когда я переворачивался, дети смеялись, так что все получалось. И каждый раз, когда Клодия развязывала очередного ребенка, чиркнув по клейкой ленте острыми скальпелями ногтей, я уже был его лучшим другом, и детеныш так меня усердно гладил, что забывал бояться. Клодия работала, делая вид, что осматривает их раненые руки. Кусала их в запястья, унимала боль, усмиряла ужас, высасывала наркотики, которые залил им Смит, стирала воспоминание. Я чувствовал, как реагирует ее тело на принимаемую кровь и эмоции, как подергиваются мышцы, и почти все человеческие черты уходили с ее лица, когда она лечила малышей.

Она едва успела закончить с последним, как на нее налетел он. Я едва успел уловить новый запах — снег в смеси с прокисшим молоком и гнилыми рыбьими головами, как Смит обрушился прямо на нее. Она покатилась в сторону, как можно дальше от нас.