Август Дерлет - Маска Ктулху

Потом я нажал на рукоять детонатора — с оглушительным ревом старый дом разорвался, и там, где он стоял, взметнулись языки пламени.

Несколько минут я стоял ослепленный, затем постепенно стал осознавать, что по дороге к югу от дома подтягивается полиция, и медленно пошел им навстречу. Так я увидел, что взрыв осуществил то, на что намекал Пол Таттл: своды подземных пещер под зданием рухнули, и теперь вся почва оседала, проваливалась, и вспыхнувшее было пламя шипело и исходило паром, а снизу толчками поднималась вода.

И тогда случилось еще одно — последний неземной ужас, который милосердно затмил собою то, что я увидел: из обломков среди поднимавшихся вод выпирала огромная масса протоплазмы; она восставала из озера на месте дома Таттла, а там, где раньше была лужайка, с воем бежала к нам нечеловеческая тварь, затем она обернулась к тому, другому существу, и между ними началась титаническая схватка за господство. Ее прервал лишь яркий взрыв света — казалось, он снизошел с восточной части неба, подобно вспышке невероятно мощной молнии: гигантский разряд энергии на один ужасный миг обнажил все, и светящиеся отростки, точно извивы молний, опустились как бы из сердцевины ослепительного столба света. Один опутал ту массу, что виднелась в водах, поднял ее высоко и швырнул вдаль, к морю, а другой подхватил с лужайки вторую тварь и закинул ее темным пятнышком, что становилось все меньше, ввысь, в небеса, где она сгинула среди вечных звезд! А потом настала внезапная, абсолютная, космическая тишина, и там, где всего мгновения назад явилось нам это светящееся чудо, теперь осталась лишь тьма да верхушки деревьев на фоне неба, в котором низко на востоке блестел глаз Бетельгейзе, а Орион поднимался в осеннюю ночь.

Какой-то миг я не мог понять, что хуже — хаос предыдущих мгновений или кромешная черная тишь настоящего. Но слабенькие вопли ужаснувшихся людей вернули мне память, и меня осенило, что хоть они-то, по крайней мере, не поняли этого тайного ужаса — последнего, что опаляет сознание и сводит с ума, того, что восстает в темные часы и бродит в бездонных провалах разума. Быть может, они тоже слышали — как это слышал я — тонкий, далекий посвист, безумное завывание из неизмеримой бездны космического пространства, тот вой, что, летя, стряхивал ветер, те слова, что истекали из воздуха:

— Текели-ли, текели-ли, текели-ли…

И они, разумеется, видели тварь, что, вопя, вышла к нам из тонущих руин, эту искаженную карикатуру на человека, чьи глаза совершенно терялись в массивных складках чешуйчатой плоти; это создание, что воздевало к нам бескостные руки, будто щупальца осьминога, — тварь, что визжала и болботала голосом Пола Таттла!..

Но все же никто больше не мог знать тайны, ведомой лишь мне одному, — тайны, о которой, наверное, догадался в тенях своих предсмертных часов Амос Таттл, а племянник его понял слишком поздно: что пристанищем, которого искал Хастур Невыразимый, пристанищем, обещанным Тому, Кого Нельзя Именовать, был вовсе не тоннель под домом и не сам дом, но тело и душа Амоса Таттла, а в их отсутствие — живая плоть и бессмертная душа того, кто жил в том обреченном доме на Эйлсбери-роуд.

Я вступил во владение домом своего двоюродного брата Абеля Хэрропа в последний день апреля 1928 года, когда уже стало понятно, что контора шерифа в Эйлсбери либо не способна, либо не желает как-либо объяснить его исчезновение; я, следовательно, исполнился решимости предпринять собственное расследование. Для меня это скорее было делом принципа, нежели родственных чувств, ибо брат мой всегда держался несколько в стороне от остальных членов семьи: еще с ранней юности он имел репутацию человека со странностями и впоследствии никогда не делал попыток ни навещать нас, ни приглашать к себе. Его непритязательный домишко в уединенной долине, что в семи милях от дороги из Аркхема на Эйлсбери, также не вызывал особенного интереса почти ни у кого из нас, живших в Бостоне или Портленде. Все это я объясняю в таких деталях единственно для того, чтобы из-за последовавших событий моему приезду и поселению в этом доме никоим образом не приписывали никаких иных мотивов.

Домик Абеля, как я уже сказал, был весьма непритязателен. Выстроили его, как обычно строят дома в Новой Англии: таких полно в любой деревушке и здесь, и чуть дальше к югу — прямоугольные двухэтажные постройки с верандой позади и передним крыльцом на углу под скатом крыши, не нарушающим прямоугольный план здания. Крыльцо некогда надежно защищалось раздвижными ширмами, но теперь все они прохудились тут и там, поэтому дом нес на себе печать упадка и разрушения. Однако сама деревянная постройка выглядела достаточно пристойно: стены покрасили в белый цвет меньше года назад, еще до исчезновения брата, и краска держалась так хорошо, что дом казался совсем новым — в отличие от крыльца. Справа располагался дровяной сарай, рядом с ним — коптильня. Неподалеку имелся также открытый колодец с навесом и воротом, к которому на цепи подвешивалось ведро. Слева от дома были более удобная водоразборная колонка и два сарайчика поменьше. Поскольку брат мой не занимался сельским хозяйством, никаких помещений для животных не было.

Внутри дом пребывал в хорошем состоянии. Брат явно следил за тем, чтобы все было в порядке, однако мебель выцвела и износилась, поскольку досталась ему в наследство еще от родителей, умерших лет двадцать назад. В нижнем этаже была тесная кухонька, выходившая на заднюю веранду, старомодная гостиная чуть побольше обычной и комната, судя по всему, раньше служившая столовой, но впоследствии Абель переделал ее под кабинет, и теперь она вся была завалена книгами: они лежали на грубых самодельных полках, в ящиках, на креслах, бюро и столе. Даже на полу были стопки книг, а одна раскрытой лежала на столе с самого исчезновения Абеля: в суде Эйлсбери мне сказали, что с тех пор в доме ничего не трогали. Второй этаж был, по сути, чем-то вроде мансарды: во всех трех комнатках потолки были скошены. Там размещались две спальни и кладовка, и в каждой — лишь по одному окошку в скате крыши. Одна спальня находилась над кухней, другая над гостиной, а кладовая — над кабинетом. Тем не менее было не похоже, чтобы брат занимал какую-либо из этих спален: судя по всему, спал он на кушетке в гостиной, и, поскольку диванчик этот был необычайно мягок, я тоже решил разместиться здесь. Лестница на второй этаж вела из кухни, что лишь усугубляло тесноту помещения.

Обстоятельства исчезновения моего двоюродного брата были очень просты, что может подтвердить любой читатель, помнящий скупые газетные отчеты об этом деле. Последний раз Абеля видели в Эйлсбери в начале апреля: он покупал пять фунтов кофе, десять фунтов сахара, немного проволоки и несколько больших сетей. Четыре дня спустя, седьмого апреля, проходивший мимо его дома сосед не увидел дыма из трубы и решил, несмотря на нежелание, зайти. Брата моего соседи, очевидно, не очень жаловали — он был угрюм, и те старались держаться от него подальше. Но поскольку седьмого было холодно, отсутствие печного дыма настораживало, и Лем Джайлз подошел-таки к двери и постучал. Ответа не последовало, и он толкнул дверь: та была не заперта, и он вошел. Дом стоял пустым и холодным; лампу возле раскрытой книги на столе в кабинете явно зажигали, и она, по всей видимости, погасла со временем сама. Хотя Джайлз счел это весьма странным, он никому ничего не сообщал, пока еще три дня спустя, десятого числа, снова проходя мимо в сторону Эйлсбери, не зашел в дом по той же самой причине и не обнаружил там совершенно никаких изменений. На сей раз он поведал об этом лавочнику в Эйлсбери и получил совет доложить шерифу. С большой неохотой он так и поступил. Помощник шерифа приехал в дом моего двоюродного брата и обследовал все вокруг. Была оттепель, и никаких следов нигде не нашли — снег быстро стаял. И поскольку не хватало лишь малого количества того кофе и сахара, которые брат покупал, предположили, что он пропал примерно через день после своей поездки в Эйлсбери. Обнаружили кое-какие признаки того, что брат собирался что-то мастерить из купленных сетей: их кипа до сих пор была свалена в кресле-качалке в углу гостиной, но, поскольку сети такого типа обычно используются рыбаками на побережье у Кингспорта как кошельковые неводы, его намерения остались туманны и загадочны.