Вадим Деружинский - Книга вампиров

Но с другой стороны, наши средневековые коллеги вовсе не так глупы. Сравнение плоти больного с плотью живого человека ничего бы не дало, так как активной стороной в этом тесте выступала бы активная плоть здорового человека. И, следуя рациональной логике, такой тест возможен только тогда, когда плоть больного обладает биологической активностью, а сравниваемая плоть ею не обладает — мертва, хотя еще жива ее матрица.

Вот так, без моего желания, оказалось, что в рамках концепции матрицы сообщаемое Гарманном имеет вполне четкий научный смысл. Пусть в рамках гипотезы, но в рамках научного знания.

А идея Матрицы становится аналогичной корням, которые имеют растения, но их не видят. Наши корни-матрицы могут упираться в своем развитии в неведомые препятствия (пусть даже и корни родных соседей), и тогда, невзирая на физическое состояние тела, мы умираем. При смерти корни еще какое-то время остаются. Что и используется в данном тесте.

Аргументом тут может являться то обстоятельство, что после смерти близнеца оставшийся близнец либо тоже следом умирает, либо внезапно начинает набирать в здоровье и в иных показателях развития, умственных в том числе. Это, но в меньшей мере, касается братьев и сестер. В народе есть вековая мудрость: со смертью брата или сестры считают, что в оставшегося «пойдет рост».

Это натуральная вегетация. Матрица, как получается, следует этим законам вегетации. Отмершие побеги дают пространство живым.

Все это, правда, только предположения, которые, должен признать, кажутся очень необычными. Однако крайне необычны и сами факты, приводимые Гарманном.

Например, не знаю, как можно объяснить следующее наблюдение Гарманна: в периоды менструаций женщинам Западной Европы запрещали дотрагиваться до покойников — это грозило прервать нормальный месячный цикл.

Автор «Трактата по судебной медицине» Паоло Заккиа также нашел нужным целую главу посвятить «нетленности трупов». Его взгляды схожи со взглядами Гарманна, за экономией места не стану их повторять. В XIX веке медицина отвергнет этих и других авторов — отвергая вообще идею о «чувственности трупа». Но при этом ученые XIX века так и не поняли, что под «нетленными трупами» авторы предыдущих полутора столетий подразумевали чаще вовсе не трупы, а коматозников.

Своеобразным пережитком старой медицины выглядит научная статья, опубликованная в 1860 г. в «Ревю франсэз де медсин милитэр» и посвященная выражению лиц солдат, павших на поле боя. Эта необычная статья содержала весьма серьезное и масштабное физиономическое исследование трупов; с тех пор, насколько мне известно, никто в мире больше не проводил таких исследований.

Однако интерес медиков (и всего общества) той эпохи к смерти и состояниям трупа был вызван объективной причиной, которой в середине XIX века уже не существовало: в Европе с XVII по начало XIX века бушевала эпидемия летаргии.

Люди при малейшем волнении постоянно падали в обморок (что мы с удивлением видим в художественной литературе того периода), а более существенные потрясения психики или организма приводили к глубокой коме — и ошибочному захоронению заживо.

Как пишут авторы той эпохи, напасть взялась неизвестно откуда: люди стали внезапно легко подверженными обморокам и коме, а число захороненных заживо было столь огромным, что в обществе началась самая настоящая ПАНИКА. Некоторые медики Франции и Германии утверждали, что каждый пятый или шестой захороненный в этих странах мертвец является на самом деле живым человеком.

Появились повсеместно и странные завещания, которых мир не знал ни раньше, ни позже. В завещаниях XVIII века почти всегда содержится требование проверки тела на факт смерти. Часто это проведение вскрытия (очень многие оживали под скальпелем врача, проводившего вскрытие, как, например, аббат Прево, автор «Манон Леско»).

В завещании 1771 года, составленном графиней де Совиньи, предусмотрен уже целый ряд мер предосторожности, продиктованных страхом погребения заживо:

«Я хочу, чтобы меня вскрыли спустя 48 часов после моей кончины и чтобы в течение всего этого времени я оставалась в своей постели».

Химик Жан Шапталь, ставший при Наполеоне I министром, объясняя в своих мемуарах, почему он не стал врачом, вспоминает, как однажды в анатомическом театре в Монпелье ему предстояло вскрыть тело человека, умершего за 4 или 5 часов перед этим:

«Но при первом же ударе скальпеля по хрящам, соединяющим ребра с грудиной, труп поднес правую руку к сердцу и слабо пошевелил головой. Скальпель выпал у меня из рук, я в ужасе убежал».

Однако многие коматозники умирали на анатомическом столе, не приходя в сознание, поэтому идея проверки своего тела на факт смерти путем вскрытия нравилась отнюдь не всем. Люди боялись не только быть похороненными заживо, но и быть заживо разрезанными, очнуться от слишком глубокого сна под ножом в анатомическом театре. В одном из завещаний 1669 года уточняется:

«Я объявляю, что моим намерением является, чтобы тело мое сохранялось как можно дольше, прежде чем оно будет предано земле, без того, однако, чтобы производилось вскрытие для бальзамирования».

А вот завещание 1712 года:

«Прежде всего я запрещаю, чтобы, по каким бы то ни было возможным соображениям, производилось какое-либо вскрытие моего тела, будучи убежден, что из этого нельзя извлечь никаких указаний к пользе и обережению моих дорогих детей, которых я достаточно люблю, чтобы пожертвовать ради них своими антипатиями, если бы я думал, что это принесет им хоть малейшее благо».

Завещание советника парижского парламента 1723 года:

«Я желаю и хочу, чтобы не производилось вскрытие моего тела, какая бы ни была причина или повод, даже в целях предотвращения у других того или иного преходящего недуга».

Эти завещания, как и другие им подобные, приводит в своем исследовании «Человек перед лицом смерти» Филипп Арьес. Он, правда, не ищет объяснения этой панике, и даже не дает ни одного предположения, а только констатирует факты.

Арьес пишет:

«И в искусстве, и в литературе, и в медицине XVII–XVIII вв. царили неуверенность и двусмысленность в отношении жизни, смерти и их пределов. Постоянно присутствующей стала сама тема живого трупа, мертвеца, который на самом деле жив…Впоследствии эта тема захватила и повседневную жизнь, так что, как пишет в 1876 г. в «Энциклопедическом словаре медицинских наук» А. Дешамбр, умами овладела «всеобщая паника» страх быть похороненным заживо, очнуться от долгого сна на дне могилы. Врач не преувеличивал. Беспокойство проявилось первоначально в середине XVII в. в завещаниях. В «Историях и разысканиях о древностях Парижа» (1724) А. Соваль приводит старую историю о некоем студенте из Фрисландии, похороненном в Париже на кладбище Сен-Сюльпис. Через некоторое время у его надгробной статуи отвалилась рука, и близкие покойного стали думать, что что-то произошло и под землей. Могилу разрыли и с ужасом увидели, что мертвец съел свою руку! Для современников Соваля это, безусловно, была история о человеке, похороненном заживо».