Мишель Цинк - Хранительница врат

— Положения? — заканчиваю я за него.

Димитрий кивает.

— Вроде того. Вдобавок, мои романтические отношения с Сестрой, недвусмысленно отмеченной как Врата — в силах которой впустить Самуила в этот мир…

— Ты так говоришь, как будто их выгораживаешь! — Я не могу сдержать горечи в голосе.

— Ничуть. Я просто стараюсь понять их и быть честным в своих суждениях, даже если сами они и не хотят никого понимать.

Ну как на него сердиться? Каждое его слово — чистейшая правда. А что еще важнее — я все больше узнаю о нем и убеждаюсь: он достойный и хороший человек. Как его за это винить?

На этот раз я первой беру Димитрия за руку. Она такая большая по сравнению с моей рукой — и все же я испытываю сильнейшее желание защитить его, как он защищал меня. Не знаю, смогу ли я оградить его от серьезной опасности, но внезапно мне становится совершенно ясно — я что угодно сделаю, лишь бы с ним ничего не случилось.

— Похоже, остается только одно.

— И что же?

— Доказать, что они ошибаются.

В этот миг, улыбаясь Димитрию и глядя ему в глаза, я уверена: у меня все получится.

Мы бредем рука в руке к другой стороне острова. Тропа плавно сбегает к небольшой рощице, и я вдруг осознаю, что мы уже давно никого не встречали. Кругом стоит полнейшая тишина.

— Идем, — зовет Димитрий. — Хочу тебе кое-что показать.

Он уводит меня с дорожки и утягивает за собой к роще. Я бегу следом, стараясь не отставать. Зеленая трава усыпана полевыми цветами.

— Ты что? — смеюсь я. — Куда ты меня ведешь?

— Увидишь, — отвечает Димитрий.

Мы петляем между стволами апельсиновых деревьев, и мне сразу вспоминается мама. Апельсин и жасмин. Гадючий камень жарко пульсирует у меня под платьем.

Роща кажется бесконечной. Не будь со мной Димитрия, я бы наверняка в ней заблудилась — деревья растут в каком-то странном порядке, понятном одной только природе. Впрочем, Димитрий точно знает, куда идет, и я следую за ним без вопросов и колебаний.

Наконец мы вырываемся из-под завесы деревьев, и над нами во всю ширь разворачивается огромное небо. Внизу сверкает белопенное море, буйные валы разбиваются о зазубренные утесы, отвесно уходящие вниз от опушки рощи к морю.

— В детстве я очень любил сюда приходить, — поясняет Димитрий. — Это было мое тайное место, хотя, сдается мне, мама прекрасно знала, где оно. В Алтусе не слишком-то много секретов.

Я улыбаюсь, пытаясь представить Димитрия темноволосым мальчуганом с проказливой улыбкой.

— И каково было тут расти?

Он отходит к ближайшему дереву, поднимает руку и срывает небольшой апельсин.

— Пожалуй, настоящая идиллия. Хотя тогда я этого, конечно, не понимал.

— А твои родители живут на острове?

— Отец. — По лицу Димитрия пробегает тень, и по следующим его словам я понимаю, отчего. — Мама умерла.

— О… Мои соболезнования, Димитрий. — Склонив голову набок, я печально улыбаюсь ему. — Вот еще, что у нас общего.

Он медленно кивает, подходит ко мне и показывает на траву близ обрыва.

— Садись.

Я опускаюсь на землю, Димитрий садится рядом. Он продолжает, больше ни единым словом не упоминая своих родителей, так что я понимаю: тема закрыта.

— Алтус похож на крошечный городишко, разве что обитатели не такие косные. — Рассказывая, он задумчиво катает в ладонях апельсин. — Во многих отношениях остров ничем не отличается от того места, где ты росла: свадьбы, рождения, смерти…

— Ага, и мужчины с женщинами живут под одной крышей. — Я все никак не могу переварить эту новость, поэтому не сдерживаюсь и теперь.

— Вижу, ты успела поболтать с Уной. Отлично. Тебя это шокирует?

Я пожимаю плечами.

— Слегка. Я… просто я к такому не привыкла, наверное, все дело в этом.

Он кивает.

— Знаю, на то, чтобы привыкнуть к нашим обычаям, требуется время. Но постарайся не думать о них, как о чуждых или слишком новомодных. На самом деле, они старше, чем само время.

Я гляжу на воду, обдумывая его слова, хотя не знаю, готова ли сейчас всерьез размышлять на эти темы. Они открывают мне реальность, о которой я и помыслить не могла еще несколько недель назад — несмотря на всю нашу вольную и безнадзорную жизнь в Лондоне.

— Расскажи мне, как там Соня, — прошу я, отчасти желая сменить тему, а отчасти потому, что готова услышать правду о подруге.

Димитрий чистит апельсин, пытаясь, чтобы кожица сошла одной полосочкой.

— Соня все еще… не в себе. Старшие держат ее в келье.

— В келье? — Только что мне казалось, я угодила в какую-то коммуну гедонистов, а теперь — что в монастырь.

Он кивает.

— В уединении. Мало кому из Сестер дозволено совершать подобные ритуалы, да и не все Сестры на это способны. Если бы не болезнь твоей тети, она могла бы… Только избранным Сестрам позволено видеть Соню, покуда она не поправится.

Я невольно пугаюсь.

— Ритуалы? Они не причинят ей никакого вреда?

Димитрий касается моей руки. В глазах его сострадание.

— Ну конечно, нет. Падшие души — вот кто нанес ей вред. Лия, Сестры должны высвободить Соню из-под власти душ, и тогда она снова станет прежней, самой собой. — Он убирает руку и продолжает чистить апельсин. — На то, чтобы освободить Соню из-под власти падших душ, потребуется немало времени — и лишь Старшие могут ей помочь.

— А когда мне можно будет с ней повидаться?

— Возможно, завтра.

По его тону я понимаю, что и эта тема закрыта.

Я выдергиваю несколько травинок.

— А Эдмунд? Он-то где?

Димитрий разламывает апельсин надвое, и мне вдруг хочется понюхать его ладони.

— Здесь, на острове. В первый день сидел под дверью твоей комнаты, пока сам не уснул на пороге. Мы его перенесли в спальню, а он даже не проснулся.

Я не в состоянии сдержать улыбки и внезапно понимаю, что дождаться не могу, когда увижу Эдмунда.

— Ты к нему очень привязана? — спрашивает Димитрий.

Я киваю.

— Кроме него да тети Вирджинии у меня больше никого из семьи не осталось. Он был со мной в стольких… — я глубоко вздыхаю от накативших воспоминаний, — в стольких передрягах. Он сильный — и рядом с ним я верю, что мне не обязательно самой быть все время сильной, что мне есть, на кого опереться — хотя бы ненадолго.

Высказав вслух все то, о чем я так часто думала про себя, я смущаюсь, но Димитрий тихонько улыбается, и мне ясны его мысли.

Его пылкие глаза обжигают мне лицо. Сколь многое чувствую я в этом взгляде! Даже непонятно, как простой взгляд может вместить в себя все это — силу, уверенность, честь, верность и — да, наверное, даже любовь.

Димитрий отводит глаза, отламывает дольку апельсина и протягивает мне. Я думала — отдаст, но вместо этого он подносит дольку к моим губам. Конечно, в Нью-Йорке или Лондоне было бы страх как неприлично позволять мужчине меня кормить.