Роман Лерони - Багряный лес

Была еще одна привычка…

Очень скоро Она сообразила, что можно доставлять меньше хлопот своей спине, если ходить за покупками ранним утром, когда на улицах еще мало прохожих, а у торговцев на прилавках только свежий товар.

Солнце было уже высоко над горизонтом, когда Она возвращалась с покупками. Она успела свернуть на малолюдные улочки своего квартала еще до того, как провыли первые сирены на верфях, напоминая рабочим и служащим, что следует поторопиться, чтобы успеть к началу рабочего дня. Сейчас главные улицы уже бурлили людом, а Она спокойно шла по тихим улочкам, изредка одаривая редких прохожих поклонами приветствия — район, в котором жила Она, населяли семьи военных моряков и летчиков, и жизнь здесь, в отсутствии мужей, сыновей и братьев, текла тихо и размеренно, словно замирала в ожидании родных и близких душ.

Не доходя до своего дома всего несколько домов, Она вдруг свернула и подошла к порогу аккуратного, как все остальные строения квартала, домику. Над порогом мерно раскачивались четыре бумажных фонаря, расписанные по своим граням черными иероглифами Печали. В этом доме жила Минеко с двумя малолетними детьми, смышлеными и веселыми малышами.

Она перекинула тяжелую корзину в другую руку и свободной рукой постучала в специальную дощечку, закрепленную сбоку узкой двери. Что-то зашуршало в доме, послышались торопливые шаги, дверь отошла в сторону, и на пороге появилась тонкая и хрупкая женщина.

— Здравствуй, Минеко, — с плавным поклоном поздоровалась Она.

Минеко в ответ поклонилась и отошла в сторону, приглашая войти гостью.

— Здравствуй, соседка.

От приглашения неприлично было отказываться. Она скоро оказалась в доме и пошла вслед за хозяйкой, которая привела ее в просторную кухню, выходящую неостекленным окном в небольшой садик-скверик. За окном бушевала красота, подставляя бутоны прекрасных цветов под первые утренние и нежные лучи солнца. Гудели пчелы, жужжали толстые мохнатые шмели, где-то в густых ухоженных кустах заливалась тонкой трелью птица. Аромат цветов наполнял дом, тонкий звук насекомых звенел серебряной струной где-то у самого сердца, а пение птицы вдыхало радость в душу, но Оне стало грустно: тоска по Кикаю захватила ее с такой силой, что в пору было разреветься. Она не удержалась и заплакала. Глядя на нее, заревела и Минеко. Женщины обнялись и отдали, каждая за свое, время на слезы.

— Да, чего ж мы так сидим? — отстраняясь и вытирая слезы, спохватилась Минеко. — Я угощу тебя чаем.

Угощение было готово через минуту: так было заведено в японских домах, что чай, как самое важное и обязательное угощение, всегда был горячим и готовым, и оставалось только разлить его в специальные чайные пиалы. Кроме чая на столе перед гостьей положили несколько американских леденцов, напоминающих драгоценную россыпь самоцветов. Она очень любила сладости, особенно такие вот ароматные леденцы, но не посмела к ним прикоснуться — у Минеко двое маленьких детей, а муж… Кауки-сан был летчиком, как и муж Оны, и погиб, сбитый где-то у берегов Австралии два года назад. Минеко была вдовой, которой не хватало пенсии мужа, чтобы прокормить семью. Морское военное ведомство императора Хирохито не очень-то заботилось о семьях своих павших офицеров. Минеко сводила концы с концами лишь благодаря тому, что занималась вышиванием по шелку. Это была очень трудная и кропотливая работа, и не каждый мог посвятить себя ей: двусторонний узор на большом панно требовал около двух лет упорного труда, и вдова как раз завершала работу, рассчитывая предложить ее императорскому дому, где могли заплатить настоящую цену за столь великий труд, и пока перебивалась тем, что продавала более мелкое и простое рукоделие — расшивала носовые платки, халаты, реже — кимоно, получая за свое умение жалкие гроши. Сейчас шла война, и мало кто хотел платить по-настоящему за какую-то там вышивку на тряпке. От рукоделия у Минеко испортилось зрение, и ей долго пришлось копить деньги на то, чтобы пойти к врачу и по его рецепту правильно подобрать очки. Теперь она смотрела на Ону через стеклянные линзы, по привычке щуря глаза. Пальцы на ее руках, самые их кончики, стали багровыми и болезненными от постоянных уколов иглой. Заработанных денег хватало ровно настолько, чтобы оплатить жилье, электричество, без которого промыслом невозможно было заниматься, покупать необходимую пищу — рис. Поэтому Она даже не притронулась к соблазнительно играющим разными цветами леденцам. Ее-то муж был жив, и она получала, одна, достаточно жалованья за Асуки, чтобы иногда баловать себя контрабандными продуктами; кроме этого, сослуживцы мужа часто приносили передачи от Асуки, кое-какие вещи, которые можно было продать — тоже контрабанду.

Она пила простой чай, и смотрела на Минеко.

Ей было жаль эту женщину, хотя вдова, может быть даже чаще других соседок, обижала Ону своим злым языком, но та ей прощала, понимая, что Минеко злится оттого, что у нее нет мужа, а у Оны он есть. Это было слабое Зло, которое не могло причинить сильного ущерба.

Вдова была очень красивой. Тонкие черты лица притягивали и манили к себе какой-то особой силой очарования, в плену которого оказывались равно как мужчины, так и женщины. Стройная фигура. Упругое, молодое тело, не утратившее своей гибкости и яркости движений после рождения двух детей и тяжелой работы. Она даже несколько раз ловила себя на том, что завидовала этой красоте, сгорала от стыда от этих мыслей, но ничего поделать с ними не могла. Ей казалось, что будь она такой, как Минеко, Асуки ни за что не променял бы ее на свое море, небо и войну, а оставался бы с нею и любил бы каждую свободную минуту. Это были настоящие женские глупости, но только они могли скрасить ее горькое одиночество.

Допив чай, Она пододвинула к себе корзину, с которой пришла, достала из нее и положила рядом со столиком заранее приготовленный сверток: рыбу, крабов, чай, сахар, мед, пару нейлоновых чулок, банку кофе и такие же леденцы, какие лежали на столе, для детей.

— Это тебе и твоим детям, — сказала она.

Минеко залилась румянцем стыда.

— Зачем ты это делаешь? — строго спросила она. — Мне это совершенно ни к чему, слышишь… Я здорова и сильна, чтобы самостоятельно прокормить семью.

Она вся напряглась. Она не впервые приходила в этот дом и приносила такие вот подарки — примерно, раз в неделю, и раньше их принимали с благодарным поклоном, а теперь это колючий и ледяной блеск глаз, и сильные гордые слова. Она не хотела никого обидеть и лишь старалась поступать по обычаю ее родной земли, где за вдовыми семьями, пока у них не появится новый кормилец, присматривали соседи. А как же иначе?

— Мне казалось, что я поступаю правильно…