Иннокентий Соколов - Бог из глины

— Семь — проскрипело вместе с ним существо.

Он углубился уже достаточно глубоко. Под пальцами зачавкало, и Сергей улыбнулся, чувствуя, как размазывается по пальцам, холодная глина.

Боль может быть сильной.

Настолько сильной, что кажется еще немного, и все потеряет смысл, останутся только боль и страх того, что эта боль никогда не прекратится, останется навеки, подменит собой все ощущения.

Боль может быть очень сильной, невероятно сильной.

От нее хочется кричать, выворачиваться на изнанку. Трогать небо руками, ползти по дорожке из битого стекла, слизывать шершавым языком металлическую стружку. Все что угодно, лишь бы не было ее — королевы-боли, холодной красотки с кровавыми губами и тяжелыми свинцовыми грудями.

Она заполняет тебя без остатка, проникает в каждую щелочку, в самые дальние уголки, о которых даже и не подозревал, не догадывался. Она похожа на мед, такая же тягучая, и даже в чем-то сладкая, но не так-то просто отмыться от нее, забыть про нее.

Вычеркнуть из жизни.

Растоптать, растереть в пепел.

Забыть навсегда, и никогда, никогда больше не возвращаться…

Стоя у холодного окна, наблюдать, как стекают по стеклу огромные черные капли. Подпевать осеннему дождю, царапая ногтем растрескавшуюся раму, с остатками краски.

Спускаться по лестнице, считая ступеньки. А под лестницей, где темно и сквозь щели в ступеньках можно рассмотреть, что творится там, вверху.

Слушать пение существ, замурованных в толще стен, и даже подпевать, ловя незамысловатую мелодию осенних снов. Улыбаться серебряной луне, что стыдливо заглядывает в окно.

Слушать, как скрипит дверка шкафа, и существо, живущее в нем, неторопливо выбирается наружу, чертыхаясь, царапая полировку, путаясь в белье, скрежеща зубами в радостном нетерпении.

И обжигающие скобы колодца — единственный путь наверх — кто сказал, что их всего четыре? Их бесчисленное множество, и одолеть каждую из них — уже само по себе маленький подвиг.

Карабкаться, веря в удачу, считая искорки, что обжигают сетчатку, плача, задыхаясь от боли, понимая, что там наверху никто не поможет избавиться от всего этого кошмара. Он останется с тобой, чтобы тебе было не скучно темными ночами, когда рядом сопит любимая проказница-женушка, и гудит обогреватель, и если прислушаться, можно услышать, как потрескивают обои на стене, а за окном поет сверчок.

И это тоже частичка твоей никчемной жизни, и было бы глупо разбрасываться всем этим, но вот только нет больше сил сдерживать дыхания, потому что крик, который вырвется из твоей груди, может оказаться настолько сильным, что голосовые связки станут кровоточащими лохмотьями, а сам крик и вовсе превратится в неровное шипение, или судорожный кашель.

Тебе страшно, детка? Прости, это всего лишь маленькие капельки пота на твоем лице. И стиснутые зубы, и налившиеся кровью глаза, лишь смутные терзания души, случайно попавшей в унисон с нескончаемой арией боли.

И твое нелепое мычание, лишь догадка, что боль никуда не уйдет.

Останется с тобой.

Надолго, а быть может даже навсегда.

Боль бывает разной.

Боль может быть очень сильной. Невероятной. Такой, что даже не верится, что все это, на самом деле, происходит с тобой. И даже тогда, когда сознание начнет растворяться в потоке этой обжигающей боли, даже тогда останется мысль, что все это неправильно, нелепо.

— Восемь, девять…

(Давай, малыш!)

Хей-хо, парень, покажи на что способен, вывернись наизнанку, и сдвинь этот гребаный мир, и пусть тебя не смущают ни кровь, хлынувшая из носа, ни шатающиеся зубы, что рассыплются маленькими белыми камушками, у тебя под ногами.

Сделай это, чтобы можно было разорвать грань между мирами, и попасть туда, где старый дом похож на огромный старинный замок, а в пруду растут прекрасные лилии, и плавает золотая рыбка, которая поможет тебе исполнить все желания…

Сергей водил пальцами, копаясь в мягкой, сырой глине. Глина набивалась под ногти, ее было так много, что казалось, можно было слепить огромную глиняную куклу, статую, божество.

(Глиняного бога, что избавит от страданий)

А когда он слепил и положил в рот первый кусочек глины, словно что-то коснулось его лица. На мгновение умолкли и вновь, с удвоенной силой запели существа, и в воздухе запахло дымом.

Мир начал свое движение, так, что задрожал старый дом, и с потолка посыпалась штукатурка вперемешку с грязью и мусором. И что-то огромное, важное зашевелилось там, под землей, и сказало первые слова. Там, в подвале, в кромешной тьме, нашлось местечко для них обоих.

Стены сдвинулись, и мир сдвинулся вместе с ними. И это было прекрасно — ощущать свою власть над временем и пространством, пускай даже с каждым мгновением уходила маленькая частичка души.

Сергей хрипло рассмеялся, и выплюнул вместе с кровью первый зуб…

В ванной было холодно. И страшно…

Страшно стало с того самого мгновения, когда Надежда услышала, как где-то неподалеку раздается голос мужа. Сначала это было похоже на нераздельное ворчание, бормотание. Затем он ненадолго утих, и слышно было, как он возится где-то там, не то в погребе, не то в омшанике.

В последнее время, она все чаще и чаще стала приходить к мысли о том, что выбрала не тот путь, который следовало бы выбирать на ее месте.

(Ты совершила большую ошибку, девочка, и, как известно за все ошибки рано или поздно приходится платить…)

Что-то поселилось между ними еще до того, как они переехали в этот дом. Все мелкие ссоры из-за пустяков, все обидные слова и безразличные взгляды, все это было и раньше — просто здесь, каждая мелочь становилась чем-то непреодолимым, словно этому способствовала сама атмосфера дома.

И если Надежда раньше и задумывалась о том, что все не так, как хотелось бы, то теперь она была уверена в этом на все сто.

(Вспомни детка, все, что происходило с тобой — это какой-то бред, странные фантазии и сны, словно ты поселилась сказочном месте, где все наоборот, как в стране зазеркалья…)

С мужем что-то происходило. И тогда, когда он сидел, опустив взгляд, раскачиваясь из стороны в сторону, и было видно, как шевелятся его губы. Или тогда, когда Сергей листал старые журналы, и Надежда буквально чувствовала, как каждый раз, когда она входила в библиотеку его спина каменела, а тишина становилась звонкой и прозрачной как слеза, и можно было ощутить, как в воздухе скапливается электричество, словно перед грозой.

(Хей, детка, может быть, ты уберешься отсюда подобру-поздорову, и перестанешь надоедать своим молчаливым присутствием?)

Он замыкался в себе, возводя между ними толстую стену из самого крепкого камня. И если закрыть глаза, можно было рассмотреть каждый кирпичик, из которого она состоит.