Оксана Бердочкина - Звездочет поневоле

Уходящая фигура слилась с каменной декорацией, примыкая к подножию Средиземного моря, ночные сады не теряли своих налитых плодов, в то время как плоды переполнялись значением сочности. Это была премьера рассудка на фоне линеарных скал, склоняющих мысль к движению многогранности. Никто из тех, кто удостоился приглашения посетить этот превращенный в плоть неизвестный берег, не остался рад. Ибо для каждого из присутствовавших тем вечером в неизвестном ни для кого месте – зажегся сизый фонарик с горечью и предсказанием. «Ты только прикоснешься к нему, и мир снова удостоится солнца. Ты поймешь, как понимали твои предки, что сплетены молекулами с предками врагов своих, и не враги они больше друг другу, и не друзья, а общая память для всех ныне живущих. И те народы, что были прокляты полями, притянут еще большее проклятье, ибо унижали они не самих себя, а тех, чьи хлеба продавали. Она говорит „Бог?“, как однажды благодарила тебя беспричинно, как в том случае, когда ты ничего ей не приносил. Она словно задает вопрос самой себе. Однако это и есть правило вступления, ты узнаешь всю эту суть, когда долгая мучительная ночь пройдет наказаньем за сделанное, и ты вспомнишь, что значит вставать в один рост с рассветом».

«Помня теплоту твоего особенного для меня взгляда, я закрываюсь от несущейся на меня вымышленной сути, той, что и в помине не было, а так сказать, названа кем-то судьбой, а вернее сказать, моей жизнью, так им тогда казалось. Сложно сказать, во что они тогда верили, когда применяли ко мне подобное заточенье, одно лишь было тогда правдой…» – письмо Звездочета кончилось, не приводя точного мнения на все произошедшее, да и известие о чем-либо осталось не раскрытым. Шуга лег спасть, унося с собой в край, сотворенный снами, все свое информационное поле, все свои чувства и действия, все, что он прожил за последние двенадцать часов в неизвестном ему ранее месте. Видя чистые озера и мирные холмы, невозможно не заметить концептуальность темного дна, уходя в переписку со своей собственной душой, наконец, понимаешь, кто же в действительности ей владеет, кто живет в ней – отражая полярность переживаний, глушь безразличий. «Не веди меня больше за собой, не бери меня», – пронеслось над его сознанием, словно пропело потерявшимся в бесконечности коридоров голосом, таким нервным и легким, оттого ему вдруг захотелось заплакать, что совершенно противоречило его мужественной природе. В темноте он расстегивает рубашку, понимая, что ничего подобного не надевал, ощущая при этом новизну своего тела и временную легкость. Коридоры, дышавшие в его спальню, делятся еще на три, и он снова отмечает этот нелогический факт, ведь это параллельное пространство существует только в одной площади. Дыхание становится отрывистым и рычащим, он поднимается с постели, распуская длинную, тугую косу и со свирепым хрипом глядя в неизвестное ему отражение девы с зелеными глазами в ночном зеркале, произносит: «Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку! Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Вернись ко мне, ворон!». Он слышит себя, понимая, что в действительности он молчит, голос, что издается при открытии рта, совершенно чужой ему, в окне проносятся самолеты, они летят стаей, затмевая вселенскую мглу, обдавая все возможные формы реактивным шумом. Он останавливается, находя у своих ног охотничий нож, он расстегивает чехол, вспоминая, что видел подобный клинок в своих прошлых далеких снах. Элсуэрта пронеслась в его сознании, но только сейчас он не может спросить, он не может задать тот самый сладкий вопрос, что так легко удавался ему в прошлом, ибо голос не подчинялся ему. Он крутит в руке нож, перерезая воздух, все больше и больше нанося воображаемые удары. Бежало время, а вместе с тем нож становился все тяжелее и тяжелее, он только всмотрелся в изгибы стали, прочитав на ней ответ из своего прошлого сна – «Апостол Петр», как нож превратился в меч, а ночь, полная неизвестной и страшной войны, оказалась благим утром, исполненным птичьим откликом. Именно в час перистого пения он вернулся в себя и, наконец, проснувшись, ощутил, как память читает ему принесенные кем-то издалека вести, изумительно складывающиеся в понимание пережитого им письма – «Звездочет поневоле».

«День был февральский, праздновали Сэцубун» .

Девять маленьких обезьян переоделись в японские пижамы и вышли в черно-белое поле доски. У каждой обезьянки своя судьба, свои возможности и цели, однако есть одно единое время, объединяющее их несложный складный круг. Время не подобно циферблату, ибо оно незримо, но как ощутимо изнашивается тело твое, и здесь кто-то явно выражается посредством кого-то. Как странно, что поле состоит из шестидесяти двух клеток, а обезьянок всего девять. Ведь, получается, что почти по шесть целых девять десятых клеток на каждую из фигур. Ни одна из представлявших себя обезьянок толком не развита, хотя имеет неоспоримое представление своего грядущего движения.

Первая обезьянка берет в руки меч и подчиняет себе остальных, провозглашая себя самой главной и самой жадной в поле неопределенного времени. Корпус меняет свою установку, секундная стрелка разворачивается впредь, поражая противоположность обусловленных вещей. И сквозь туманную даль появляется второй игрок – она начинает молиться, упорно подвигаясь к той, что с мечом, будто принимает все как есть, но опережает остальных, едва вошедших в ключевое пространство циферблата. Справедливое движение есть источник новейшего, оттого третья начинает петь, сопротивляясь своей особенной песней. Разводя страсти, умножает разум, как бы двусмысленно сопротивляясь перед наставленным мечом. Когда же четвертая возжелала любви и теперь направлять ей свои взгляды на тех, кто что-либо значит на шахматной доске. И было во всем предопределенное настроение, ибо секрет лживых чувств не надкусить без подсказок, услышав все это, пятая обезьянка эксцентрично рассмеялась, чтобы заложить свои руки во имя видения неба перед собою, оставить возможность борьбы позади себя без горечи и предсказаний. При этом все бы хотели слышать ее слово, все бы желали учиться у нее и немного следовать за ней. Едва стрелка пролетит над ее головой, как ее собственное молчание породит движение шестой фигуры. Шестая обезьянка бросается в танец, она танцует под песню третьей, полностью сливаясь с той, что поет, принимая все ее страсти, раздвигая в танце тех, кто стоит на пути третьей.

Не бойся меня, я твои планы. Седьмая обезьянка – внезапная фигура, она выжидает формулировку остальных.

Восьмая обезьянка одержима узами и продолженьем, топчась в печалях, рыщет, во что ей посеять и где ей построить свой мраморный дом. Говорят, что обезьянка – мать, готовая многих пожалеть, опасна перед привычкой жить. Я не спрячусь в глубине кармана, не надавлю на руку, меня не украдешь, не остановишь, все, что я знаю о девятой, тебе ни о чем не скажет и ни к чему не подтолкнет. Ибо когда шагнешь в вечность, мне суждено сломаться. Я признаю, что она ведома, она ровно наполовину является тем, кем она является, она благодарит тебя, даже если ты ничего не приносишь. Скорее, это нужное кому-то обстоятельство, и оно замыкает пояс часов…