Дмитрий Герасимов - Крест в круге

Девушка с глазами-солнцами крепко держала его ладошку в своей руке и вышагивала по земляной дороге, стараясь не отставать от отца, идущего впереди. Борис разглядывал его спину в белой рубахе – в той самой, на которой еще остались следы крови погибшей овечки.

Час назад, когда Боря проснулся на узкой деревянной кровати, девушка рассматривала чернильное клеймо на его сорочке.

– Детский дом номер пять имени Тельмана, – прочитала она и вопросительно уставилась на Бориса. – Значит, ты сирота?

Он молчал, сидя на кровати и хмуро уставившись в складки махровой простыни.

– Одевайся. – Девушка кинула ему сорочку.

Пока Боря натягивал на себя рубашку, она задумчиво рассматривала его торчащие ребра, худые, острые локти, искривленную, непослушную ладошку.

– Знаешь, – произнесла она серьезно, словно обращаясь к взрослому человеку, – я всегда думала, что все несчастные и обиженные, обездоленные и голодные никогда не смогут обидеть таких же, как они сами.

Борис задержал руку в рукаве и бросил быстрый взгляд на девушку.

– Я сама была сиротой, – продолжала она, – и знаю, что такое страх и голод. Что такое – одиночество. Но я никогда, слышишь, никогда и в мыслях не могла представить, что можно отобрать что-то у таких же детей, как я. Бедняк не грабит бедняка, понимаешь? Сирота не обижает сироту, а больной не глумится над больным…

– Галинка! – позвал откуда-то со двора мужской голос.

Девушка встала, выглянула в крохотное окошко, постояла несколько секунд перед Борисом в какой-то печальной недоговоренности, вздохнула и быстро вышла из комнаты.

Мальчик долго смотрел на закрывшуюся за ней дверь и наконец произнес вслух первое за последние сутки слово:

– Галинка…

А через час они шли втроем по узким, залитым солнцем улицам. Борис удивлялся тому, что куда-то исчез, испарился его страх. Ему было хорошо и покойно рядом с этой взрослой русоволосой девочкой. Он не знал, куда они идут. Он желал только, чтобы их неведомый путь никогда не заканчивался, чтобы его увечная ладошка как можно дольше оставалась в ее руке.

Когда они появились в махалле [6] , где размещались эвакуированные детские приюты, и стали заходить в каждый дом, он не испугался. Только почувствовал, как сильно заколотилось сердце, как холодно и тоскливо защемило где-то ниже груди. Боря увидел их общий временный дом издалека и опустил глаза. Он понял, что все рухнуло, не успев даже обрести очертания какой-то сладкой мечты. Он не боялся наказания. Он боялся выпустить свою ладонь из ее руки. Навсегда.

Через час Борис уже топтался под дверью, за которой о чем-то долго разговаривали его спутники со старшим воспитателем Валентиной Марковной. Минуты тянулись невыносимо долго. Его страшила неминуемая расправа со стороны ребят – участников сегодняшнего ночного приключения. Леша Смирнов уже дважды, будто случайно, проходил мимо него по коридорчику, останавливался и, озираясь по сторонам, шипел ему прямо в лицо:

– Пред-д-д-атель!

Вслед за Смирновым появлялся Толя Белый. Он, не останавливаясь, быстро проходил мимо Бориса, стараясь задеть его локтем или плечом, и бросал сквозь зубы раскатистое:

– Тр-р-р-ус!

Наконец дверь распахнулась, и Валентина Марковна строго кивнула:

– Григорьев, зайди.

Все убранство воспитательской состояло из старого потрескавшегося стола с причудливой, совершенно круглой настольной лампой, потертого, пропахшего кошками дивана и двух стульев, заваленных папками и бумагами. Одну из таких папок сейчас держала в руках Валентина Марковна.

На диване сидела Галинка с отцом, а у противоположной стены, присев на подоконник и обмахиваясь фуражкой, стоял черноволосый милиционер.

Воспитатель подтолкнула Бориса к дивану:

– Подойди, Боря. Познакомься: этого дядю зовут Максуд.

Галинкин отец привстал, волнуясь, вытер ладони о штаны и протянул ему свою большую смуглую ручищу:

– Здравствуй опять, йигит.

Боря не шелохнулся. Он с прежним испугом разглядывал бурые пятна на белой рубахе дяди Максуда, а перед глазами одна за другой вставали картины этой ужасной ночи. Ему показалось, что он даже опять услышал жуткий, душераздирающий крик умирающего животного.

– Дядя Максуд теперь… твой папа, – торжественно закончила Валентина Марковна и на всякий случай присела на корточки перед Борей. Тот недоуменно перевел на нее взгляд, словно постигая заново смысл этого короткого, но огромного и в обычное время такого желанного слова.

«У тебя теперь есть отец. У тебя есть семья!»

На секунду он замер и вдруг отпрянул назад:

– Он… делает пирожки из мертвых людей!..

В комнате воцарилась тишина. Присутствующие переглянулись. Милиционер у окна, усмехнувшись, провел рукой по мокрому лбу:

– Обычные городские бредни.

Галинка решительно встала с дивана и присела на корточки рядом с воспитателем.

– Как тебе не стыдно! – отчеканила она, взяв Бориса за плечи и сверкая ему в глаза своими солнцами. – Тебе, такому большому мальчику, – верить в подобную чушь! Мой папа… – она на мгновение запнулась и с гордостью поправилась, делая ударение на первом слове: – Наш папа – самый лучший, самый добрый, самый честный человек на всем белом свете!

Боря стоял в нерешительности, и в его глазах все еще дрожал испуг.

Милиционер отошел от окна и торжественно надел фуражку:

– Послушай меня, малец. Ты мне веришь? Представителю советской милиции?

Мальчик кивнул.

– Так вот, – продолжал милиционер. – Я тебе заявляю, что товарищ Хаитов… Максуд… твой теперешний отец… никогда не делал пирожков ни из каких мертвых людей. Он – честный труженик и достойный гражданин нашей Советской Родины.

Семья Максуда Хаитова – как и десятки других узбекских семей в годы войны – называлась новым и непонятным словом «патронатная». Боре Григорьеву очень нравилось это звучное слово. Оно наверняка обозначало столь нужные фронту боеприпасы – патроны. Глядя на своих новых братьев и сестер, он с гордостью думал:

«Мы все – патроны! Мы все вместе сможем дать отпор любому врагу. Потому что мы – семья!»

Однако у этого слова был еще и особый, взрослый смысл. Не менее героический, и столь же трагичный, сколь и счастливый. Оно означало, что из девяти братьев и сестер, появившихся у Бориса, лишь четверо были родными детьми Максуда.

Помимо москвича Бориса у Максуда жили два мальчика из Белоруссии, печальная девочка-латышка по имени Инга и смешной шустрый татарин Ринат.

Галинка была самой старшей из всех приемных детей. Ей исполнилось четырнадцать лет, и она, закончив семь классов, работала медсестрой. В первые месяцы войны Галинку привезли в Ташкент из далекого Чернигова, в котором на глазах десятилетней девочки повесили ее мать и брата. Она почти разучилась есть, спать и говорить. Три долгих недели ее и других детей везли в тыл. На перекладных – телегах и подводах, в полуторках и вагонах, через леса и мрачные, обугленные деревни, через города и степи. Она – обессиленная – лежала на жесткой скамье поезда, а перед глазами у нее качалось черное, распухшее лицо матери с приоткрытым ртом, шевелящимся от мух на жарком украинском солнце.