Дмитрий Герасимов - Крест в круге

Такую – худую и почти неподвижную, с провалившимися глазами и бескровными губами на белом лице, – ее забрал к себе прямо на ташкентском перроне Максуд.

Боря боготворил Галинку. Ни с кем из своих братьев и сестер он не был настолько близок и дружен. Он ходил за ней по пятам, боясь остаться без нее даже на минуту, завороженно смотрел в ее восхитительные глаза-солнца, слушал ее веселое щебетание или строгие нравоучения с одинаковым трепетом и восторгом. Впервые в жизни он чувствовал себя счастливым.

Галинка охотно возилась со своим новым братишкой, рассказывала ему сказки и безыскусные истории с хорошим концом, которые сама слышала или читала в теперь уже таком далеком детстве. Иногда она пела ему грустные, долгие, как степь, украинские песни и всякий раз, оборвавшись на полуслове, закрывала лицо ладонями. Боря опускал глаза и вежливо молчал, словно знал и понимал то, что ребенок в его возрасте попросту не мог понимать.

Именно Галинка взялась обучать Бориса грамоте. Она нередко брала мальчика с собой на работу в госпиталь и в перерывах между процедурами и обходами доставала старые газеты, чудом не растасканные на самокрутки, и выводила на узких полях ровные, аккуратные буквы и слоги. Маленький Боря все схватывал на лету. Его глаза светились неподдельной радостью, когда ему удавалось выстроить буквы в слова, а слова – в короткие предложения, и он шептал просительно:

– Еще… еще…

Галинка смеялась и трепала ему волосы:

– Ты у меня молодец!

Однажды после таких занятий, когда она рассказывала Борису добрую и красивую историю про сказочного принца и заколдованную принцессу, он вдруг встал с табурета, подошел вплотную к сестре, сжал ладонями ее щеки и, глядя в глаза, сказал тихо:

Большой семье Максуда жилось нелегко. По трудовым карточкам, которые получали сам Максуд, двое его старших сыновей и Галинка, отпускали килограмм хлеба на всех, немного крупы, пшена, масла и консервов. Раз в неделю Бориса ставили в длиннющую, молчаливую очередь за водой, где он стоял по шесть часов кряду, пока не приходил отец с Ринатом сменить его у самой раздачи.

Чтобы прокормить семью, Максуд работал с раннего утра до поздней ночи в строительной артели. Дома он плотничал и много возился на земле. В небольшом саду Максуда росли абрикосы и виноград. До появления Бориса он держал овцу по имени Лола.

Когда закончилась война и в Ташкент стали возвращаться фронтовики, а помещения города – освобождаться от тесноты эвакуации, семье Максуда дали квартиру в Новом городе. Это были просторные хоромы, состоящие из четырех комнат на третьем этаже прекрасного кирпичного дома. Коридорная система. С водопроводом и общей уборной на этаже. Переезжали с радостью и тихой грустью. Новое жилье было гораздо просторнее и удобнее предыдущего, но всем было жаль оставлять свой старенький, низенький дом с земляной крышей, проросшей травой и алыми маками, свой небольшой, но такой щедрый сад, в котором круглый год что-то цвело и плодоносило, землю, которой почти суеверно дорожит любой дехканин.

К семи годам Боря Григорьев уже умел бегло читать и писать. Он рос тихим, немногословным и послушным мальчиком. Жильцы шумного, многосемейного этажа дали ему прозвище Граф. То ли за манеру серьезно и рассудительно относиться ко всему, даже к пустякам, то ли за горделивую осанку и неспешность движений. А скорее всего – за почти аристократические черты лица. Волнистые темные волосы и огромные глаза подчеркивали его неестественную бледность. Чуть заостренный нос и упрямые губы выдавали, возможно, характер его властолюбивых предков. Но сам Боря был скорее застенчив и робок. Он выделялся среди своих сверстников высоким ростом, а может быть, это только казалось всем из-за его необычайной худобы. Даже общаясь со знакомыми людьми, Борис прятал руки, стесняясь своего изъяна. Он засовывал кривую ладошку глубоко в карман и когда шел по улице, и когда просто стоял в задумчивости у окна или ждал в коридоре своей очереди в уборную.

Бориса коротко стригли каждый месяц у дворового цирюльника, но волосы отрастали с удивительной быстротой, и уже через три недели их приходилось зачесывать за уши.

Обучение в школах начиналось только с восьми лет, поэтому все свободное от работы по дому время Боря проводил с книжками и с Галинкой. Она по-прежнему работала в больнице и все так же нередко брала младшего брата с собой на дежурства. Он сидел в ночной тишине пустынного коридора, подобрав под себя ноги, шурша затертыми страницами взрослых книжек из скудной больничной библиотеки при свете настольной лампы.

Однажды пожилой врач, проходя мимо притихшего за столом мальчика, погладил его по голове и поинтересовался, что он читает с таким интересом. Боря, не поднимая головы, смущенно промолчал в ответ и неловко потер здоровой рукой затекшие от долгого сидения коленки. Доктор осторожно прикрыл книгу, лежащую на столе, и прочитал название – «Любовь и кинжал».

– Ты читаешь взрослые книжки? – удивился он. – М-м-м… Ну и как? Интересно?

Боря кивнул, не поднимая глаз.

– А что именно интересно? – не унимался врач. – Мне, например, в твоем возрасте нравилось читать о приключениях и о сильных людях. Разве ты не хочешь стать сильным человеком?

– Хочу, – еле слышно ответил мальчик.

– А ты знаешь, что делает людей сильными и бесстрашными?

– Знаю. – Боря вдруг поднял голову и посмотрел доктору прямо в глаза. – Любовь…

Доктор открыл было рот, чтобы что-то сказать, как вдруг мальчик добавил пронзительным шепотом:

На тридцатую годовщину Великого Октября Боря неожиданно получил роскошный подарок. Жильцы многокомнатного этажа собрались за длиннющим столом, выставленным прямо в коридоре. Пили, шутили, смеялись и плакали. Пели песни под хриплые звуки старого аккордеона.

Один из жильцов – дядя Паша – мужчина лет сорока в черном пиджаке, на лацкане которого красовался орден Отечественной войны, поманил Борю пальцем. Дяде Паше нравился этот серьезный, немногословный мальчуган, стеснительно прятавший от окружающих свою изувеченную ладошку.

– Не робей, парень, – говорил он ему. – Ты с меня бери пример. Я-то ведь не стесняюсь! – И дядя Паша демонстрировал Боре свой пустой рукав, аккуратно заправленный в карман пиджака. – Смотри людям прямо в глаза и не позволяй никому себя жалеть. Иначе – хана. Верно тебе говорю: позволишь другим жалеть себя – начнешь и сам жалеть себя. И тогда – утопишь жизнь в соплях…