Дмитрий Герасимов - Крест в круге

Через год их расписали в калининском ЗАГСе. Она приняла предложение пожилого иностранца, потому что он был первым, чье существование она вообще заметила.

Еще через год у Рафала закончился контракт, и перед супругами встал вопрос об отъезде из страны. На оформление необходимых документов и разрешений для Милы ушел еще год.

Вершинский звонил из Лондона каждый день. Он скучал по жене. Он ждал ее.

За три дня до отъезда ей приснился сон. Ее сын, ее Боря пришел к ней в грязной рубашке с закатанными рукавами, остановился в дверях и тоскливо позвал:

– Мама… Мамочка… Я всю жизнь ждал тебя… Мне было так плохо без тебя… Мне было так одиноко… А теперь ты опять уезжаешь…

Она бросилась перед ним на колени, целовала его руки и кричала, заливаясь слезами:

– Мальчик мой!.. Прости меня!.. Ты – самое дорогое, что есть у меня!.. Ты и твой отец… Прошу тебя, не бойся! Мы обязательно будем вместе! Обещаю тебе! Ты только жди…

Борис отступил на шаг, попятился к дверям, беспомощно протягивая к ней руки, и прошептал:

– Я буду ждать, мама… Я буду ждать…

Мила проснулась и резко села в кровати, ткнувшись кулаком в мокрую от слез подушку и пытаясь сдержать выпрыгивающее из груди сердце.

На следующее утро по радио сообщили о страшном землетрясении в Ташкенте.

«Может быть, что-то случилось с могилкой?» – в смятении подумала она.

Мила перерыла весь дом, перетряхнула все вещи, уже упакованные в чемоданы, но все-таки разыскала мятую бумажку с номером ташкентского телефона, которую ей десять лет назад дала Галинка.

Она слушала длинные гудки в трубке, и с каждым таким гудком все отчетливее приходило к ней осознание конца. Конца целой эпохи. Конца той жизни, в которой у нее ничего не было, кроме страданий, горя и мук.

В последний день перед отъездом с Милой беседовала властная женщина с аккуратной стрижкой и безупречно холодным выражением на лице.

– Вы отдаете себе отчет в том, что никогда… повторяю – никогда не сможете вернуться в Россию? – ледяным голосом спросила она. – Вы никогда не сможете побывать в СССР даже в качестве туриста.

Мила на секунду задумалась. Вдруг что-то тоскливо оборвалось в сердце. Если бы оно в эту минуту треснуло, развалилось на куски, из него бы хлынула полноводной рекой накопившаяся скорбь и затопила бы все вокруг – и этот кабинет, и эту подчеркнуто официальную даму, и этот город, и половину страны, в которой оставались навсегда покинутыми маленькая могилка на старом ташкентском кладбище и тонкая птица с распростертыми крыльями на тяжелой напольной вазе.

Уже в самолете она повторяла вслух эти жуткие слова, словно пытаясь сделать себе еще больнее: – Я никогда не смогу вернуться на родину… Никогда… Никогда…

Но она ошибалась. Через тридцать лет она вернулась в Россию. Навсегда… Навсегда…

Июньским днем 1995-го, за ланчем Мила по привычке перелистывала ворох русских газет. Последние годы она с жадностью читала российскую прессу. Ее интересовали и удивляли перемены, происходящие на родине. В стране, где она не была треть века, что-то полыхало на самой полосе горизонта, и она не могла понять – рассвет это или языки пламени нового ада.

В свои восемьдесят два Мила была похожа на обтянутую кожей мумию. Но при этом совсем не жаловалась на здоровье. Ей казалось, что жизненные силы, дремавшие десятилетиями в ее невесомом теле, теперь только просыпаются. Впервые ее стала угнетать та тихая, размеренная жизнь, которую она вела после смерти мужа. Рафал умер в 76-м и оставил ей приличный дом в пригороде Лондона, солидный счет в банке и крохотную фирму по торговле электролампочками.

Мила без труда справлялась с делами и заботами и большую часть своего времени посвящала самой себе. Она гуляла в парке, много читала и занималась благотворительностью. А еще она стала прихожанкой единственного на всю округу православного храма.

На первой же исповеди священник, внимательно выслушав ее, вздохнул:

– Вся ваша жизнь – страдание, похожее на искупление . Я думаю, что вы несете не только свой крест, но и крест своих близких и любимых людей.

– Я хочу, – прошептала Мила, – встретиться с ними в другой жизни и прожить ту счастливую жизнь, которую отняли у них и у меня здесь.

Священник серьезно посмотрел на нее.

Перелистывая за ланчем газеты, она вдруг наткнулась на заголовок:

Чуть отодвинувшись от газетного листа, чтобы было удобно выцветшим дальнозорким глазам, Мила дважды прочитала статью и похолодела. Газета задрожала в ее руках.

Не было никаких сомнений в том, что «единственная дочь» – это она сама – Милица Федоровна Вершинская, в девичестве – Липгардт!

– Папа завещал мне отель, – пробормотала Мила, пытаясь оправиться от изумления. – Тот самый… Тот самый ! В котором я встретила и потеряла свою единственную любовь, в котором был зачат мой единственный сын, в котором, наконец, находится таинственная напольная ваза с фамильным гербом!

Целый час она ходила по комнате, стараясь собраться с мыслями, несколько раз брала в руки газету, уверенная в том, что сейчас она найдет подвох или ошибку. Но ошибки не было. Она устало опустилась в кресло, сняла трубку и набрала номер турагента.

– Мне нужна виза в Россию, – сказала она глухим голосом. – И билет до Москвы… Да… Неважно, каким классом. Главное – до Москвы!

Еще через полчаса, перерыв все справочники, она нашла нужный телефон и с замиранием сердца слушала протяжные гудки на том конце провода.

– Отель «Националь»! – приветствовал ее молодой, жизнерадостный голос. – Можем ли мы быть вам полезны?

– Очень на это надеюсь, – выдохнула старуха по-английски. – Я хотела бы забронировать комнату… Номер… Номер… Двести пятнадцать!