Владимир Венгловский - А зомби здесь тихие (сборник)

– Мало или много – не тебе судить, товарищ зоотехник, – холодно отозвался Савва Кондратьевич. – На каждого здесь еще заживо трудодни выписаны. Вот ты сейчас колхоз на сто трудодней наказал. И что прикажешь мне с тобой делать?

Председатель сделал еще шаг вперед. И все колхозники, мужики, бабы, девки, шагнули следом, словно зачарованные ледяным властным голосом Саввы.

– Может, сдать тебя как вредителя, как врага народа, а, товарищ зоотехник? – Еще шаг.

– Или сам отработаешь за бабу Дуню ее смертные трудодни? – В глазах председателя блеснул нехороший злой огонек. Толпа колхозников придвинулась еще ближе. И Алексей невольно отступил, натолкнулся спиной на загородку. Торопливо вытащил жердину. Жердина была крепкая, толстая, раскалившаяся на солнцепеке, так что казалось, будто само дерево пышет жаром, стараясь сдержать янтарные смоляные слезы.

Зоотехник перехватил ее посередине и приготовился защищаться. Чужак. Своим ему никогда не стать. И не случись такое, так и жил бы весь век чужаком. Зато теперь получит председатель себе вместо старухи-свинарки крепкого и рослого работника. Алексей пообещал себе, что постарается изо всех сил, если они останутся там, за гробом, и не позволит председателю или кому бы то ни было другому позвать его снова на эту сторону.

Он отступал вдоль загороди, понимая, что перескочить не успеет. Шарахнулась из-под ноги чемпионка Советка, и стоящая за плечом брата почтариха Юрьевна скривилась, словно от боли или досады, и следующий шаг сделала чуть пошире, почти уравнявшись с братом.

– Стойте, – хотел крикнуть Жарков, но горло от страха и отчаяния отказалось подчиниться, и то, что должно было стать криком, выродилось в сиплый шепот, что эхом раздался в черепе.

– Стоим, – ответили ему десятки неслышных голосов.

Алексей покрепче перехватил слегу, бросив взгляд за спины наступающих на него сельчан. И увидел глаза. Десятки мертвых, пустых, направленных на него глаз. Они ждали приказа.

– Идите. Идите ко мне, – не пытаясь разжать сведенные челюсти, выкрикнул Жарков одной мыслью, невидимым метеором сверкнувшей над головами колхозников.

– Кто зовет? – прозвучали в его голове в унисон тихие, ровные, бесстрастные голоса.

– Я зову, – заставил себя прошептать Жарков.

Он смотрел не на наступающих сельчан, не на багровое лицо председателя с черным пятном, что медленно двигалось по шее к правому уху, не на пестрый платок Юрьевны. Он глядел над их головами и плечами туда, где, переломив о хребет надежды бесконечное мгновение сомнения, сделало первый шаг мертвое воинство.

В Осло Камилла улетела самолетом, обратно решила вернуться поездом, хотела в который раз полюбоваться яркими снегами Хардангервидды под огромным синим небом.

Поезд выскочил из туннеля, серебро замерзшей речки на миг ослепило, а затем словно воздуха стало больше – от всего голубого и белого. Этот ландшафт никогда не наскучит, столько действа в этих безбрежных снегах. Облака, притворяясь сугробами, меняют до неузнаваемости знакомые долины; снятые ветром со скал завесы тончайшей снежной пудры сверкают над пропастями, а вон там, вдалеке, цепочка крошечных лыжников старательно чертит две параллельные линии через гигантское девственное плато. После Финсе мистерия гор набрала полную силу, но приближение к дому всколыхнуло мысли о Томасе, об их жизни вдвоем.

Они были знакомы с детства. Однажды ее старший брат привел в дом светловолосого подростка с такими же, как у нее, серыми глазами. «Это Томас Хансен, – сказал брат. – Он приехал из деревни. У него в семье все утонули, и теперь он живет у бабки». Все утонули — в этом была какая-то тайна и сладкий ужас, которые делали Томаса Хансена героем в глазах друзей и школьных товарищей. Все утонули, значит, некому расспрашивать об уроках, заставлять надевать ненавистный костюм, когда в воскресенье семья отправляется в гости, – ведь бабушка старенькая и наверняка не будет такой занудой, как родители.

Правда, Томас не нуждался в послаблениях со стороны учителей, на какие вполне мог рассчитывать круглый сирота, – он был необыкновенно одарен, учился легко, блестяще сдавал все экзамены, и это был еще один повод для всеобщей зависти. Зависть эта, впрочем, вылилась только в присказку, которая прилипла к его фамилии: «который утонул в море». Постепенно ею стали пользоваться все. «Какой Хансен, у которого ротвейлер?» – «Да нет! Который утонул в море». Что же касается Камиллы, то она все альбомы изрисовала его портретами. Когда он приходил к брату, она, забившись в какой-нибудь уголок и мучительно краснея, если взгляд его вдруг падал на нее, мечтала скорей повзрослеть и выйти за него замуж.

Вряд ли он замечал ее, ребенка. Они росли в близких, но параллельных мирах, которые разошлись в его восемнадцать и ее пятнадцать самым жестоким для Камиллы образом: дальний-предальний родственник Томаса, дядя, как он его называл, известный офтальмолог, забрал Томаса в Осло. Там Томас успешно закончил медицинский факультет университета и разбил не одно девичье сердце. А Камилла за годы разлуки выучилась в местной Художественной Академии писать маслом картины и сделала аборт от подающего надежды мариниста, после чего не могла иметь детей. Художник, причина несчастья, куда-то быстро испарился.

Томас вернулся из Осло, приняв приглашение участвовать в проекте, касающемся перспективной темы в анестезиологии и хирургии, и одновременно практиковать в университетской клинике в отделении реанимации. Он был полон надежд и амбиций, его честолюбивые планы надежно подкреплялись знаниями, умом и так необходимым в науке чутьем экспериментатора. Все смотрели на Томаса как на будущее медицинское светило, начавшее величественное шествие по небосводу науки, a он благосклонно принимал восхищение – привык к нему с детства.

Когда они случайно встретились на одной вечеринке, выяснилось, что оба любят разгрызать семечки от яблок. Во вторую встречу вечно занятой Томас обратил внимание на то, что Камилла необыкновенно красива, танцует просто изумительно и пользуется грандиозным успехом у мужчин. Они стали встречаться почти каждый день, много разговаривать, гулять по окрестным горам, обсуждать любимые книги и фильмы. Он ничего не понимал в живописи, она – в медицине, но обоих это устраивало. Впрочем, он сумел ее удивить, играючи вторгшись на ее территорию. Она показала ему несколько базовых живописных приемов, и он почти шутя написал ее портрет. Правда, из-за острой нехватки времени этим его увлечение живописью закончилось. Но Камилла лишний раз убедилась в том, что талантливый человек талантлив во многом.