Марк Элгарт - Подселенец

Серёжа молча выслушал её, покивал, потом посоветовал отправляться обратно в свою каморку. После чего вежливо позвонил в свое когда-то родное жилище и первой пулей из трофейного маузера вышиб мозги открывшему дверь новому хозяину родительской квартиры. Вторую пулю он вогнал прямо в сердце его жене, выскочившей на грохот из бывшей спальни матери Серёжи, а ещё двумя оборвал жизнь двух детей чиновника, на вид не старше двенадцати-тринадцати лет. Всё человеческое окончательно умерло в Крылове несколько месяцев назад, когда он в составе наступающего отряда из армии Юденича натолкнулся на госпиталь, полный трупов изнасилованных и распятых на стенах медсестёр и заколотых в постелях офицеров-калек.

После этого жизнь достаточно покидала и побила Крылова, но в конце концов после всех злоключений он прибился к банде Граевского. Константин никому бы в жизни не признался, что и сам слегка побаивался этого субтильного молодого человека с лицом молодого Блока и мёртвыми глазами убийцы.

Ещё был Поликарп. Просто Поликарп, без фамилии. Откуда он взялся, кто он такой — никто не знал. Простой мужик, явный селянин, не из фабричных. Граевский подозревал, что Поликарп из бывших денщиков, но биться об заклад по этому поводу не стал бы. Спокойный такой человек был Поликарп, хозяйственный, домовитый. Если пожрать приготовить, ночлег найти, коня распрячь или запрячь — всё к нему. Видно, что воевал, потому как с оружием управляется так же ловко, как и со всем остальным. Почему пошёл не к "товарищам", а к "проклятым белякам", непонятно. Может, привык просто над собой чью-то руку чувствовать, а идеологические уклоны всякие — это уж чересчур сложно. Так что пускай лучше "вашбродь" над нами будет, так привычнее. Но солдат неплохой, скажешь ему: "Стоять здесь, и чтоб никто не прошёл, но стрелять только по моей команде", так он и будет стоять, стрелять до команды не станет, а в ножи возьмёт кого угодно или руками придушит. Случалось и такое.

Ну и, конечно, нельзя забывать о Володе с "Люськой". Володя — он парень, конечно, неплохой, сомневаться в нём не приходится, проверенный человек, но главный его плюс в том, что только он со стервой навроде "Люськи" управиться может. А "Люська" — тварь ещё та: капризная, нервная, чуть что — начинает нутро своё стальное показывать, трещать и плеваться на весь лес. Зараза, одно слово, мало кто встречу с ней пережил. Может быть, потому, что "Люська" и не бабой вовсе, хоть характером и обладала типично бабским и капризным, а по природе своей является пулемётом "Льюис" образца 1915-го года. Мощная машинка, много раз Граевского выручала, и сейчас выручить должна.

Ещё Леший. То есть Лёха. То есть Алексей. Но всё-таки — Леший.

Родился Лёха в самом что ни на есть пролетарском Сормове. В семье обычного пролетария. Батя его по двенадцать часов в день на заводе своём вкалывал, а по выходным надевал праздничный картуз и пил так, что Господи спаси. Но не дрался дома никогда, на улице — святое дело, но на сына или жену ни разу руки не поднимал. Оно и неудивительно, попробовал бы он поднять руку на Лёхину матушку, ещё неизвестно, чья бы взяла, она ведь тоже из фабричных происходила. Так что жили Лёхины родители душа в душу. Только пожрать никогда ничего в доме не было, а пожрать Лёха любил. Но не было. Хоть убейся.

А за рекой богатые все. Купцы, жиром налитые до бровей, не ходят, а переваливаются с боку на бок. И детки их такие же — сытые, лоснящиеся и ухоженные. А Лёха злой, тощий и голодный. И дружки у него под стать. И все жрать хотят. Вот и решил для себя Лёха уже лет в двенадцать, хотя про Карла Маркса или Кропоткина какого в жизни не слыхал: "Грабь награбленное". Сначала по мелочи начинали — сынков купеческих тёмными ночами по переулкам на медяки, а если повезёт, то и на серебро трясли. А если и поймают, чего бояться? В тюрьме хоть кормят.

Потом Лёха с серьёзными деловыми познакомился. Те уже объяснили, что к чему. Что по карманам много не натыришь, надо чем-то большим заниматься. Лабазами, к примеру, складами. А почему бы и нет? Батя вон честно всё жизнь проживает, и чего? Много он имеет, кроме туберкулёза и прочей гадости? Так что стал Лёха с деловыми вязаться, помогать. Он-то по жизни маленький и тощий от недокорма, в любую форточку — как в дверь, то есть ему и все двери открыты.

Короче, вором был Лёха в юности. Причём известным и удачливым, с ним большие люди за руку здоровались, за стол к себе звали, потому как знали — есть у человека фарт, а это в воровской профессии главное.

Может, так дальше бы и шло, но неприятность случилась. Один раз залезли на склад купца Пришибихина, уже всё погрузили, а тут откуда ни возьмись — городовой. Старенький, но бодрый. И давай в свисток свистеть и за кобуру хвататься. Лёха его и приложил от души по голове. Чтоб, значит, не шумел. Но как-то неудачно так приложил — загнулся городовой на месте, старенький же, здоровье не то… Тут-то Лёхин фарт и закончился.

Все городовые как с ума сошли, принялись Лёху искать. И понял он, что земля под ногами гореть начинает и бежать надо. А тут война, мобилизация и патриотизм всякий. Тоже, конечно, не сахар, но если на фронте исхитриться и выжить можно попытаться, то двадцать пять лет на каторге за убийство полицейского — смерть верная. Поэтому взял Лёха ноги в руки и на вербовочный пункт: "Всем сердцем, мол, желаю послужить за Веру, Царя и Отечество, вот, блин, клык даю, если не верите!" А ему там: "Верим. Вот тебе шинель и винтовка — иди Отчизну от супостата защищай". И стал Лёха солдатом.

Только вот до фронта тогда Лёха не доехал. Перед самой погрузкой в вагоны откуда ни возьмись появился перед строем солдатиков какой-то странный дядька и попросил: "А ну-ка пройдитесь-ка предо мной по-простому, как вы по улице хотите". Пятьсот с лишним человек винтовки за плечи закинули и пошли. По-походному. Мужик матернулся, ус покрутил и отобрал четверых, Лёху в том числе. Тот уже почувствовал, что дело неладно, ну да и не страшно — дальше фронта не пошлют.

А мужичок говорит: "А кто из вас меня чем-то удивить может? С детства фокусы разные люблю". "Ах ты, — подумал Лёха, — хитрюга какая. Ладно, будет тебе фокус. Хоть и не знаю, зачем". На подельников своих оглянулся: один явно из деловых, но квёлый какой-то, остальные — явные лапти, вчера от сохи.

Типа споткнулся Лёха от неожиданной такой внимательности неизвестного большого человека, типа заробел, даже плечом того слегка коснулся: "Простите, вашбродь…" Тот: "Ну? Я жду". А Лёха наглости набрался: "А время не подскажете, вашбродь, а то мы по обеду скучаем…" "Тебе не по обеду, вахлак, а по окопам скучать положено, а времени сейчас…" — мужичок захлопал себя по карманам с дураковатым видом. "Не это, часом, обронили, вашбродь?" — преданно поинтересовался Лёха, скромно протягивая массивный золотой брегет, только что выуженный из нагрудного кармана странного офицера. "Это самое", — лениво огрызнулся странный мужик, недовольно запихивая часы обратно во френч. "Значит, слушай мою команду, поручик, — обратился он к командиру роты, застывшему в благоговейном почтении. — Этого шустряка я с собой забираю, остальные — твои".