Наиль Измайлов - Никто не умрет

Я въехал, что на снимке, рванулся вернуть его и застучал по клавишам, отлистывая Дильку на резиновом крокодиле, маму верхом на папе, себя в маске с ластами, и себя утомленного на фоне опустошенной тарелки, и себя задорного на фоне груды шашлычков в той самой тарелке, и маму с папой на горке… Стоп. Это я сильно назад отмотал, черная фотка позже была. Айда обратно.

Я несколько раз перебрал весь альбом с начала до конца и обратно, открыл его так, чтобы видны были мелкие эскизы каждой фотки, прошелся по соседним альбомам — все без толку. Не было того снимка. Вообще не было темных снимков, с которыми я мог бы перепутать. Вернее, была парочка, с первого сентября: на одной фотке куча темных спин, это наш класс в актовом зале стоял к объективу, мягко говоря, затылками, и за ними, если приглядеться и включить воображение, виднелся смутный я, лицом к камере, зато глазами в пол. На другом снимке я оставался там же и в той же позе, а вместо многих спин была одна, но с сопоставимым заградительным потенциалом. Явно наша директриса Таисия Федоровна. Я этих снимков не помнил, начисто, хотя они почему-то сидели в каждом альбоме по два-три раза. Папа с сортировкой недоглядел. Он у нас архивариус и летописец, поэтому самого папы на фотках почти нет. А жаль — он фотогеничный и все такое.

Я вспомнил, какой папа сейчас, и захотел что-нибудь разбить. Все бьющееся было на кухне. И чайник, кстати, тоже — который наверняка сто раз вскипеть успел. Пить особо не хотелось, но зря ставил, что ли.

Похоже, зря. Чайник, конечно, вскипел, а вот заваривать было нечего. Чайная банка отражала мое возмущение запыленным дном. Могли и здесь что-нибудь написать, мрачно подумал я. И сообразил: впрямь могли. Я закрыл банку, приподнял ее и опустил, вспоминая. Все правильно — я когда ее с полки брал, банка была потяжелее и шелестнула так быстренько. Была там заварка. А теперь не стало.

— Э, чай вернули быстро, — громко сказал я кухне. Кухня отмолчалась.

— Достали, — сообщил я и прищурился.

Холодильник с плитой дернулись в разные стороны, пол придвинулся и испуганно показал высохшие разводы, цепочки следов, босых и оносоченных, мелкие соринки — и пару чаинок, упавших вот только что. Я присел, рассмотрел их, сунулся пальцами за газовую плиту и чуть не сорвал ноготь. Встал, огляделся, отодвинул стол и выволок плиту из ниши, в которой она стояла всю свою жизнь — года три, значит. Далеко идти плита отказалась, но я решил, что теперь-то руку протисну. Мне хватит. Попробовал сунуться или заглянуть сверху — темень сорная, хоть ты исщурься весь.

Я сел, потом лег на пол и потянулся в щель невесть зачем. Пошарился там в сухих преградах, которые соединялись в самые неожиданные углы, собрал колючую горсть и вытащил ее наружу, чтобы не отвлекала больше. Ну и вдруг это чистый чай, кстати. Заварю, коли собирался.

Горсть была такая, что Дюймовочка с разбегу о тыкву убилась бы, — чай, гречка, обломки макарон, серые крупинки какие-то, буэ-э. Без чая сегодня, Измайлов, строго сказал я, стряхнул добычу в ведро, вытянулся на полу и полез снова. Надо же разобраться, что там такое и зачем.

Пальцы потыкались в пол, в плинтус, в стенку, в пол — и продавились дальше. Я замер, подождал и попробовал вытянуть руку еще немного. Она вытянулась, хотя вроде было некуда, и еще вытянулась, и еще. По шершавому теплому, по очень гладкому прохладному, опять по теплому непонятному. Я уже не понимал, под каким углом и на сколько метров умудрился растянуться и какие там могут быть поверхности, если стена внешняя, а рука все ползла и ползла тихим ужиком, и где-то уже рядом с нашей невзорванной машиной ткнулась в клочковатую мягкость. Странно знакомую. Я попробовал разобраться на ощупь, слегка повернулся — и тут в плечо вступило. Как ножкой табуретки, а сверху еще Таисия Федоровна села — ну, например. Я и охнуть не смог. Собрал пальцы и потащил руку обратно. Вместе с мягким клочкастым. Не бросать же, раз нашел. И потом — они меня без чая оставили, вот им за это.

Руку долбануло, теперь будто локтем шарахнулся, электрической косточкой, хотя не шарахался я и не задевал ничего. Я вякнул невнятно-возмущенное, извернулся и выдернул наконец руку с добычей.

С зайцем.

Это был мой заяц, тот самый, любимый и пропавший. Такой же, как раньше, — с голубыми прозрачными глазками, серыми катышками и расходящимися швами, только мелкий. Или это я покрупнее стал?

— Вот вы уроды, — сказал я жалобно. — Это ж мой заяц, вы что?..

И замолчал, гладя пальцем лысинку между ушами.

Заяц был не новым — он никогда новым не был, — но вполне чистеньким, целеньким и незамусоренным. А у меня бы он вряд ли выжил, у Дильки тем более — она по малолетству девушка лютая была, во все стороны путь кукольными бошками устилала, натурально. Стало быть, спасибо воришкам, что сохранили его для меня. Ну, для меня получается, хоть цель была другой. И спасибо, что сюда притащили, внезапно понял я. Заяц потерялся, когда я мелкий был, мы тогда в однушке на Чистопольской жили. А нашелся в новой квартире за новой газовой плитой.

Ха.

Я, дурак, седел тут усердно, боялся всякой жуткой гадости. А жуткой гадости игрушки, между прочим, не нужны. Они салагам нужны вроде меня мелкого и прочим деткам. Бичуре какой-нибудь, городского подвида. Не хватало еще бичуры бояться.

— Спас… — начал я и спохватился.

Похлопал в ладоши, не выпуская зайца из подмышки, и задвинул плиту на место. Я не особо вслушивался, что там шипит и булькает злобно, зато решил было из благодарности гостинчик какой-нибудь для ребят на полу оставить — хлеба там, сыра какого-нибудь. Но не стал. Во-первых, кот сожрет — где он, кстати? Так и дрыхнет, паразит, пока я с медвежьей болезнью сражаюсь. Во-вторых, нет у меня ни сыра, ни хлеба. А главное, быстрее бичуры крысы с тараканами набегут. Они не такие прикольные. Хотя они сбежали. К тому же мама набежит, и это будет ни разу не прикольно. Даже если я про зайца расскажу. Она порадуется, конечно, но этого зайца, например, к моей ладошке пришьет. А папа стишок сочинит типа «С любимыми не расставайтесь».

С любимыми. Ха.

На часах было 02.45. Опять. Ну и ладно.

Я прижал зайца к щеке и шепнул ему в глупый глаз:

— Quyan, min sine yawatam.

Лег, обнял игрушку и спокойно уснул. Я ведь знал, что теперь все будет хорошо.

Прикольно, да?

— Измайлов, вот ты сволочь все-таки, — сказала Катька.

Здравствуй, школа.

Чмошники входят в класс боязливо. Сперва голову в приоткрытую дверь всунут, потом на пороге помнутся, потом решаются наконец. Нормальные пацаны входят смело.

Я входил не как чмошник, но и не как нормальный пацан. Ночка прошла мимо нормы, утро было полегче, но тоже дурноватое. Не до пацанства мне было и не до нормы.