Наиль Измайлов - Никто не умрет

А других знающих нет, никого. Не верил я в специальных людей, которые сидят где-нибудь на третьем этаже под кондиционерами, пьют воду из кулера и пишут методички про мелкую нечисть из водопровода и канализации.

Я холодно поглядел на кота и сам принялся зевать. Дозевался до сонливости, пошел чистить зубы, присев на край ванны, и чуть в нее не свалился. Заснул, кажется.

Отплевался, добрел до кровати и рухнул не раздеваясь. Сил не было раздеться. И с будильником что-нибудь придумывать тоже. Ну, просплю, значит судьба такой. А просплю обязательно. Потому что фиг меня разбудишь до завтрашнего вечера, подумал я — и стал мучиться мыслями про темноту и одиночество.

Долго мучился. Минут пять. И незаметно соскользнул в мягкое черное блаженство. Оно было ласковым и теплым, словно тихонько несла меня тыща сытых котов, а другая тыща бережно елозила по мне кверху пузом, растирая пушистыми спинами и щекотными хвостищами. Я размяк и растекся, кончиками пальцев слабо шевеля гладкий мех на плотном широченном загривке, а хозяин загривка мелко вибрировал от довольного урчания, скалил мелкие острые зубы и щурил глаза, изредка вспыхивая длинным лежащим зрачком.

Я обмер, пытаясь и разглядеть отвернутый от меня зрачок, и выдернуть руку из гладкой теплоты — она охватывала пальцы все плотнее, будто всасывая в беззубую, но хищную пасть. А чернота затекала в уши, нос и глаза, мягко и ласково, глуша и выдавливая мысли, чувства и звуки — все, кроме одного. Еще одного. Еще.

Я засипел и выдрался непонятно куда, но в сторону, с которой доносилось надоедливое позвякивание сдвинутого по октаве дверного звонка. Не дверного, с трудом сообразил я, ощупывая тьму вокруг. Телефонного. Папина мобила, про которую я почти забыл, аукала колокольчиком эсэмэски. Я, пошатываясь, настиг трубку и потянулся отцепить ее от провода, и тут она завелась. Сигналы текстовых сообщений пошли подряд, влипая друг в друга, — дыньк-дынькдынь-ньк! Безобразие, между прочим. Порядочные мобилы так себя не ведут, особенно отключенные.

Раз сама включилась, поглядим, что за куча сообщений насыпалась. Дзыньк. И продолжает сыпаться.

Сообщений была и впрямь куча — двенадцать штук. Уже тринадцать. Первые пять от деда — «Где дети», «Рустам срочно позвони», «Диля наиль не приехали не отвечают срочно позвони», «Почему молчите вы в порядке срочно позвони», «Я в казани буду через полчаса не уходите». Несколько от дядек со смутно знакомыми фамилиями: «Рустик выезжаем 16.00», «Ты где позвони», «Измайлов, срочно позвоните. Нужны объяснения» — ну и в таком духе, все недовольнее и злее. Начальство. Я поежился — читать такое было неудобно, а еще неудобнее представлять, что теперь у папы с работой. И у мамы, кстати. И вообще, что теперь с ними и с нами всеми будет — в смысле, где работать и на что жить. В первый раз я об этом подумал. И тут же забыл.

Последняя эсэмэска с работы, от дяди Андрея, пришла позавчера — безнадежная совсем. Еще были два послания, подписанные «мама», — «рустик где вы где папа позвони скорей» и «не могу еду завтра буду». Не наша мама, а папина. Жалко мне ее что-то стало опять. С чего бы, казалось. Она переживала от незнания, а мы просто пережить пытались — и никто нас не спрашивал, знаем ли мы и хотим ли это знать. Все равно däw äni было жалко.

После дяди Андрея и бабули про папу все забыли, а теперь вспомнили. Вот сейчас, пять минут назад. Сообщения падали размеренно и с одного номера — коротенькие, разные, но одинаково бессмысленные. В первом было так: «.ад имр фшь», во втором среди абракадабры выделялось слово «бей», но я почти сразу понял, что это случайность. Кто-то жмакал кнопки телефона один раз, потом два раза, потом три — и так далее. То ли ребенок балуется, то ли чокнутый взрослый пытается понять, что у него в руках, как Митрофановна говорит, методом научного тыка.

Только это не чокнутый и не ребенок. Сообщения были от мамы. Нашей мамы, в смысле. Не от нее, вернее, а с ее телефона.

Который так и лежал на кухне. На пустой кухне почти пустой квартиры, в которой не было никого, кроме меня да кота.

Или зря я так думал?

Я еще раз пролистал все сообщения и выронил трубку, которая затряслась и лишь затем отсигналила о новой эсэмэске, целиком состоящей из знаков препинания. Я тебе самому сейчас препинание устрою, решил я и рванул на кухню.

На кухне было тихо и темно. Телефоны мамы и däw äti лежали рядышком, вроде так же, как я их и оставил, выключенные и спокойные. Мамин был потеплей, но что из этого следовало?

— Бошки оторву, — пригрозил я, задрав голову.

Обладатели бошек трусливо отмолчались. Вот и дальше помалкивайте, подумал я — произносить было лениво, — собрал все телефоны, чтобы не бегать, и вернулся на диван. Теперь-то разденусь, твердо решил я, разложив мобилы по полу и на секундочку сунувшись между половинками сложенного одеяла. Сейчас. Вот сейчас прямо. Разденусь и сложу все аккуратненько, как на картинке.

Дилька засмеялась и закрыла картинку рукой. Я на такие провокации редко ведусь — придумала себе тайну, вот сама с ней и целуйся, а мне пофиг. Но Дилька как-то особенно приятно смеялась, весело, за разительно и без врединки. Я тоже заулыбался и сказал:

— Ну покажи, ладно.

Дилька легла грудью на рисунок и уставилась на меня, улыбаясь еще радостней.

— Лошадь, что ли? — снисходительно предположил я. — Ты уже, не знаю, дивизию нарисованных гусар обеспечить можешь.

В голову влезло слово «yelmä» , [24] «Легкая конница» (др.-тюрк.). понятное, но никак не втыкаемое в ситуацию, обстановку и жизнь. И что-то творилось под Дилькиными руками. Уголок листа мерцал, как в небрежном мультике — бывают такие дурацкие, с понтом для продвинутых, а на самом деле некачественно нарисованные, так, что половины кадров не хватает, поэтому изображение трясется и переливается.

— Ты мультик нарисовала, что ли? — спросил я, и собственный голос мне не понравился — глухой и чужой.

Дилька сверкнула очками и быстро откинулась на спинку стула.

— Откуда ты… — начал я и замолчал. В голове застучало.

На белом альбомном листе был не мультик, а обычная картинка — голубая фигурка на сером. Серое было дырявым, из небрежно расчирканного карандаша, а фигурку одновременно рисовали два человека: один настоящий художник, четкий такой, а другой с трудом челдабречка, который палка-палкаогуречик, накалякает. И продолжали рисовать, один поверх другого: шикарно сделанная штанина со швами и складками перекрывалась кривой оглоблей, а мохнатый из-за неумелых штрихов прямоугольник туловища становился тонким, гибким и таким знакомым, что горло перехватывало.

Голова у фигурки тоже была голубой и неявной. Но все равно выглядел рисунок невозможно круто.