Антоний Оссендовский - Люди, боги, звери

Мы неспешно продвигались вперед, делая от тридцати пяти до пятидесяти миль в день; в шестидесяти милях от Зайн-Шаби я оставил своих спутников и повернул на юг, к монастырю, где у меня была назначена встреча с полковником Казагранди. С восходом солнца мы с проводником-монголом, не взяв с собой лишних лошадей с поклажей, начали восхождение на невысокий, поросший лесом горный кряж, с вершины которого я бросил последний взгляд на наш отряд, удаляющийся по долине. Разве мог предугадать я тогда, сколько бед и опасностей придется мне пережить за время нашей разлуки, оказавшейся намного продолжительнее, чем я рассчитывал. Когда мы переправлялись через речушку с песчаными берегами, проводник сказал, что монголы летом наведываются сюда за золотишком, несмотря на строгий запрет лам. И хотя добыча идет самым примитивным способом, дело это прибыльное — золота здесь много. Старатель ложится плашмя на землю, осторожно разметает пером песок, тихонько дуя в образовавшуюся ямку. По мере необходимости он смачивает палец, чтобы подцепить крупинку золота или миниатюрный самородок, и бросает их в мешочек на груди. Таким образом за день ему удается насобирать около четверти унции драгоценного металла, что соответствует пяти долларам.

Надеясь добраться до Зайн-Шаби в течение суток, я как мог торопил улатченов. В двадцати пяти милях от монастыря мне дали крупного белого жеребца, совершенно дикого. Стоило мне попытаться сесть в седло, как он взвился на дыбы и со всей силой лягнул меня, больно ударив по раненной в схватке при Ma-Чу ноге. Старая рана вновь заныла, а нога стала опухать. На закате вдали показались первые русские и китайские постройки, а затем и Зайнский монастырь. Мы ехали по берегу горной речушки, мимо пика, на котором белели составленные из камней слова тибетской молитвы. Внизу, у основания горы, раскинулось кладбище лам — груды костей, среди них бродила свора диких собак. Монастырская территория находилась еще ниже, мы хорошо видели ее сверху — четырехугольный двор, огороженный деревянным забором. В центре возвышался большой храм, значительно отличавшийся от культовых сооружений Западной Монголии, его архитектура была скорее тибетского, чем китайского стиля — белоснежное здание с перпендикулярными стенами, ровными рядами окон в черных рамах, крышей из черной черепицы и совершенно необычной гидроизоляцией, отделяющей каменные стены от бревенчатой крыши, — это были скрепленные между собой прутья одного тибетского дерева, древе сина которого никогда не гниет. К востоку еще одним квадратом темнели русские жилища, связанные с монастырем телефоном.

— Вон там живет сам Живой Будда Зайна, — показал монгол в сторону маленького домика. — Ему нравится русский быт и обычаи.

К северу на конусообразном холме стояла башня, напоминающая вавилонский зиккурат [39] Зиккурат — культовая башня в архитектуре Древней Месопотамии . Там хранились старинные книги и рукописи, поломанная церковная утварь и прочие принадлежности, используемые в богослужении, а также одеяния скончавшихся хутухт. За этим своеобразным музеем вздымался отвесный утес, взобраться на который представлялось немыслимым. На нем, однако, были высечены в беспорядке изображения ламаистских богов высотой от одного до двух с половиной метров. По ночам монахи освещали их лампами, и лики богов были видны издалека.

Мы въехали в поселок торговцев. Улицы были пустынны, из окон выглядывали только женщины и дети. Я постучался в двери русской фирмы, которую хорошо знал по отделениям, разбросанным по всей стране. К моему удивлению, ее сотрудники слышали обо мне. Нарабанчский хутухта, оказывается, послал гонцов во все монастыри с просьбой, если я появлюсь, оказывать мне всяческое содействие — ведь этот человек, писал он, спас его обитель от пагубы и по многим божественным приметам несет в себе качества Будды, ему благоволят боги. Это письмо добрейшего хутухты чрезвычайно помогло мне, более того, уберегло от верной гибели. Гостеприимство моих хозяев пришлось как нельзя более кстати: больная нога распухла и отчаянно ныла.

Стянув сапог, я увидел, что она вся залита кровью — открылась старая рана. Позвали лекаря, он полечил и забинтовал ногу, и уже через три дня я смог вновь ходить.

Полковника Казагранди в Зайн-Шаби я уже не застал. Перестреляв китайскую чернь, убившую местного коменданта, он вернулся в Ван-Куре. Новый комендант вручил мне письмо, в котором полковник приглашал меня к себе после отдыха в Зайне. В письмо была вложена особая монгольская грамота, которая дает право требовать лошадей и повозки в любом встречном стаде и называется «урга», о ней я расскажу дальше подробнее, она открыла неизвестные мне ранее стороны жизни в этих краях. Двести миль — не шутка, но, по-видимому, у Казагранди, которого я никогда раньше не видел, были серьезные причины желать встречи со мной.

В час дня после приезда меня навестил местный «Живой Бог», пандита-хутухта [40] Пандита — высокий ранг буддистского монаха. . Странный облик имело это земное божество. На сей раз бог воплотился в худощавого невысокого юношу лет двадцати — двадцати двух, с быстрыми, нервными движениями; главным в его облике, как и в изображениях монгольских богов, были глаза — большие и какие-то всполошенные, они царили на его выразительном лице. На нем был китель русского офицера с золотыми эполетами и священным знаком панди-ты-хутухты, синие шелковые брюки и высокие сапоги, на голове — шапка из светлого каракуля с желтым заостренным верхом. У пояса — сабля и револьвер. Такая экипировка божества привела меня в замешательство. Он принял из рук хозяина чашку чая и начал говорить, мешая русские и монгольские слова:

— Неподалеку от здешней курии стоит древний монастырь Эрдени-Дзу, воздвигнутый на развалинах древней монгольской столицы Чингисхана Каракорума. Сюда часто наведывался и хан Хубилай, отдыхая от своих императорских трудов по управлению Китаем, Индией, Персией, Афганистаном, Монголией и половиной Европы. А теперь только развалины и гробницы говорят о том, что здесь раньше цвел «Сад Блаженства». Благочестивые монахи из Барун-Куре нашли в подземелье рукописи древнее самого Эрдени-Дзу. В них мой приближенный, марамба Митчек-Атак, наткнулся на предсказание, что одному из хутухт Зайна в чине пандита будет только двадцать один год; у него, рожденного в самом сердце земель Чингисхана, на груди будет родимое пятно в виде свастики. Этот хутухта, весьма почитаемый своим народом в дни великой войны и потрясений, поведет борьбу с прислужниками Красного дьявола, победит их, наведет на земле порядок и отпразднует счастливый день победы в городе с белокаменными церквями под звон десяти тысяч колоколов. В рукописях говорится обо мне, пандите-хутухте! Сходятся все символы и приметы. Я уничтожу большевиков — «прислужников Красного дьявола» и после трудной и священной борьбы отдохну в Москве. Поэтому я попросил полковника Казагранди зачислить меня в войско барона Унгер-на, дав мне тем самым шанс сразиться с врагом. Ламы изо всех сил пытаются меня удержать, но я как-никак Живой Бог!