Энн Райс - Мумия

У Джулии Стратфорд были темно-карие глаза, огромные, ласковые и выразительные – такие же, как у Клеопатры в те далекие дни, когда она обнимала его.

«Ну, что мы будем изучать сегодня?» – спросила царица по-гречески, на том единственном языке, на котором они разговаривали друг с другом. В ее взгляде таилась память о миновавшей ночи любви.

«Очень простые вещи, – ответил он. – Переоденься, и пойдем на улицу, погуляем среди людей. Ты увидишь то, чего не видела ни одна царица. Вот чего я хочу».

Александрия. Какой он увидит ее завтра? Это был греческий город, с каменными улицами и белыми стенами, с купцами, которые торговали по всему свету, это был порт, населенный ткачами, ювелирами, стеклодувами, мастерами, которые выделывали папирус. Они работали возле кишащей народом гавани в маленьких лавчонках огромного рынка.

Они прошли вдвоем через базар, одетые в бесформенные робы, которые надевают на себя мужчины и женщины, не желающие быть узнанными. Двое, странствующие во времени. Он так много рассказывал ей – о своих северных странствиях, о долгом путешествии в Индию. Он ездил на слонах и своими глазами видел священного тигра. Он был в Афинах, куда ездил послушать великих философов.

Что же он узнал? Что Юлий Цезарь, римский полководец, завоевал мир; что он завоюет и Египет, если Клеопатра не остановит его.

О чем она думала в тот день? Неужели она слушала его вполуха, не придавая значения его горьким советам? Что она увидела в простых людях, окружавших ее? Какими она видела женщин и ребятишек, надрывавшихся у ткацких станков и в прачечных? Матросов всех национальностей, рыскающих в поисках развлечений?

Они заходили в школы послушать учителей.

Наконец остановились на грязной площади. Клеопатра попила воды из общественного колодца, из общей кружки.

– Вкус точно такой же, – сказала она с задорной улыбкой.

Он помнит, как кружка упала в глубокую холодную воду. Звук эхом прокатился по каменным стенам колодца. Он помнит стук молотов, доносившийся с пристани, видит узкую улочку, а справа вдали – мачты кораблей, похожие на лес без листьев.

«Чего ты хочешь от меня, Рамзес?» – спросила она.

«Чтобы ты стала мудрой царицей Египта. Я уже говорил это тебе».

Клеопатра взяла его за руку и заставила взглянуть на себя.

«Ты хочешь большего. Ты готовишь меня для чего-то более важного».

«Нет», – возразил он, но это была ложь, он впервые солгал ей. Боль усилилась, стала нестерпимой. Я одинок, моя возлюбленная. Я одинок среди смертных. Но этого он ей не сказал. Он стоял и думал о том, что он, бессмертный, не сможет жить без нее.

А что было потом? Еще один вечер любви, возле моря, которое постепенно превращалось из лазоревого в серебристое и наконец, когда взошла полная луна, стало чер­ным. И окружавшая их позолоченная мебель, висячие лампы и аромат благовоний, и где-то в алькове, в отдалении, мальчик, играющий на арфе и поющий печальную песню на древнем египетском языке, слов которой сам певец не понимал. Зато их понимал Рамзес.

Воспоминание за воспоминанием. Его дворец в Тебесе. Тогда он еще был смертным, как все, и боялся смерти, и боялся унижений. Тогда у него был гарем из ста жен, который казался ему обузой.

«Сколько любовников было у тебя с тех пор, как я уехал?» – спросил он Клеопатру.

«О, было много-много мужчин, – ответила она низким, почти мужским голосом. – Но ни один из них не был любовником».

Любовники будут. Будет Юлий Цезарь, а потом еще один, из-за которого она забудет все, чему Рамзес ее учил. «Ради Египта!» – рыдала она. Но просила она не ради Египта. Потому что Египтом тогда была Клеопатра. А Клеопатра жила ради Антония…

Светлело. Туман над морем начал рассеиваться, теперь он видел мерцающую темно-голубую гладь воды. Высоко наверху появилось бледное солнце. И царь тут же ощутил его воздействие. Все тело наполнилось свежей энергией.

Его сигара давно потухла. Он бросил ее за борт, вынул золотой портсигар и достал новую.

За спиной простучали по железной обшивке палубы чьи-то шаги.

– Осталось всего несколько часов, сир. К его сигаре поднесли зажженную спичку.

– Да, мой друг. – Рамзес затянулся. – Плавание на этом корабле было похоже на сон. Что же нам делать с этими двумя, которые знают мой секрет, – с юным негодяем и престарелым философом? Чья осведомленность представляет наибольшую угрозу?

– Разве философы так опасны, сир?

– Граф Рутерфорд верит в сверхъестественное, Самир. И он не трус. Он хочет узнать секрет вечной жизни. Он понимает, что это значит, Самир.

Ответа не было. Лицо Самира было по-прежнему печально.

– Открою тебе еще один секрет, друг мой, – сказал царь. – Мне кажется, я полюбил этого человека.

– Я заметил, сир.

– Он интересный человек, – сказал Рамзес и, к своему удивлению, услышал, как дрогнул его голос. Ему трудно было продолжать, но он все же сказал то, что хотел сказать: – Мне нравится беседовать с ним.

Хэнкок сидел за столом в своем кабинете в музее, глядя на инспектора Трента из Скотленд-Ярда.

– Ну что ж, вижу, у нас нет другого выхода. Попросим у прокурора ордер, войдем в дом и осмотрим коллекцию. Разумеется, если все на месте, если ни одна монета не исчезла…

– Сэр, учитывая, что две уже находятся у нас, вряд ли можно на это надеяться…

Колониальный отель был похож на гигантский розовый торт – с мавританскими арками, мозаичными полами, лакированными ширмами и плетеными креслами, с широкими верандами, которые спускались к сверкающему на солнце песку и голубой глади Средиземного моря.

В огромном вестибюле и других общих залах роились одетые в белое американцы и европейцы. В одном из открытых баров оркестр играл венскую музыку. В другом юный американский пианист наяривал регтайм. Обитые латунью кабины лифтов, расположенные прямо напротив огромной изогнутой лестницы, казалось, находились в непрерывном движении.

Конечно, если бы Рамзес увидел подобное здание в каком-то другом городе, он не был бы так изумлен. Эллиот заметил, в какое состояние тот пришел в первый час пребывания в Александрии.

Куда подевались жизнерадостность и бьющая через край энергия? За чаем он был тих и молчалив и наотрез отказался от прогулки.

За ужином, когда все начали обсуждать внезапный отъезд Генри в Каир, царь рассердился.

– Джулия Стратфорд – взрослая женщина, – сказал он, глядя на нее. – Глупо думать, что она нуждается в компании пьяного, опустившегося человека. Разве мы не джентльмены? Так ведь вы говорите?

– Это верно, – с готовностью подхватил Алекс. – И все-таки он ее брат, и ее дядя хотел, чтобы…

– Ее дядя не знает своего сына! – заявил Рамзес.