Виктор Песиголовец - Лицо порока

— Живот немножко, — ответила она глуховатым, не своим голосом. И попыталась улыбнуться: — Но больше болит душа, что мне приходится здесь находиться.

— Думаю, это не надолго, — я хотел ее успокоить, но мой голос предательски дрогнул. И то, что я сказал дальше, прозвучало совсем неубедительно: — Обследуют и, может, пару недель полечат.

— Пару недель! — воскликнула Маша. — У меня язва, я это давно знаю. А раз язва, то или лечить будут, или оперировать. В любом случае двумя недельками тут не отделаешься.

Я обнял ее, прижал к груди. Она обвила руками мою шею. Руки у Маши были холодны, как лед.

— Что поделать, любимая? Тебе необходимо восстановить здоровье, — пробормотал я, не сумев скрыть тоску. — Я буду навещать тебя каждый день.

— Все равно я буду скучать, — Маша теребила волосы у меня на затылке. Она делала так всегда, когда волновалась или переживала.

Мы стояли не менее часа, пока ее не позвали на процедуры. Маша ушла приободренная и, кажется, даже немного посвежевшая.

А я покидал больницу исполненный грустных мыслей и тревоги.

После обеда мне на работу позвонила Ольга.

— Я решила развестись с Олегом! — первым делом сообщила она.

— Это глупо!

— Нет, не глупо! Я не хочу с ним жить под одной крышей.

Мне совершенно не хотелось с ней пререкаться. И встречаться сегодня для окончательного разговора — тоже. Я был поглощен мыслями о Машиной болезни.

— Когда встретимся, Ванечка?

— Завтра или послезавтра я позвоню, и мы договоримся об этом, — ответил я неопределенно.

— Я думала, сегодня…

— Сегодня не могу. И завтра тоже. Никак. Но позвонить — позвоню.

— Что-то случилось? — встревожено поинтересовалась Ольга.

— Кое-что действительно случилось. Нам необходимо серьезно поговорить.

— О чем, милый? — ее голос звучал взволнованно.

— Я все расскажу при встрече, — пообещал я.

— Ладно, — нехотя согласилась Ольга. — Тогда до завтра?

— До завтра или, может, до послезавтра. Не знаю, как сложатся обстоятельства. И не предпринимай никаких шагов по поводу развода.

— Это мое дело!

— Нет, не только твое! У тебя есть сын. Ему нужен отец. Как ты потом объяснишь ребенку, почему лишила его любящего и заботливого родителя?

О церемонии открытия в медсанчасти завода «Металлист» палаты для инвалидов войны с участием губернатора и мэра города я узнал только под конец рабочего дня. Торжественная часть давно прошла, и теперь нужно было поехать в терапевтическое отделение и расспросить, что к чему. Но ехать не хотелось. Я побродил по редакции, помыкался по кабинетам. Послать некого. Валентина ушла с работы пораньше, юная корреспондент Танечка куда-то запропастилась. А остальные имели такое же отдаленное представление о медицине, как гаишники о культуре общения. Пришлось звонить в терапию, договариваться о встрече и ехать самому.

В отделении, кроме заведующего, находился и Горецкий. Он встретил меня холодным кивком головы. Мне показали просторную палату, напичканную разной аппаратурой, потом повели в ординаторскую и коротко рассказали о том, как хорошо теперь будет ветеранам здесь лечиться.

С отделения я вышел вместе с Горецким.

У подъезда админкорпуса он замешкался, засуетился и вдруг сухо сказал:

— Иван Максимович, я бы хотел с вами поговорить. Не уделите мне десять минут?

— Конечно! — без энтузиазма согласился я и поплелся за Горецким в админкорпус.

Приемная уже была заперта. Главврач открыл замок своим ключом.

— Прошу!

В кабинете он жестом пригласил меня присесть, а сам занялся приготовлением кофе.

Пока вскипал чайник, Горецкий не проронил ни слова. Так же молча засыпал в чашечки растворимый кофе, положил по кусочку сахара. И лишь потом, когда разлил кипяток, плюхнувшись в кресло напротив меня, подчеркнуто вежливо изрек:

— Иван Максимович, может быть, и сами того не желая, вы просто топчете душу Дианы Александровны.

Я вопросительно посмотрел на него. Он неторопливо разминал сигарету в своих длинных пальцах и, казалось, о чем-то размышлял.

— Знаете что? Вы не должны себя так вести! — как бы советуя, заметил Го редкий.

— Как это так? — спросил я спокойно.

Он пожал плечами, щелкнул зажигалкой и вздохнул.

— У Дианы, — на этот раз Горецкий не назвал ее по отчеству, — в свое время были очень сложные взаимоотношения с мужем. Но в последние два года они стабилизировались. Владимир Иванович неплохо к ней относится, хотя, скажу честно, его ласки ей не достает, и она от этого, конечно, страдает и этим тяготиться.

— Но вы откуда обо всем знаете? — перебил я Горецкого. — Она что же, рассказывает вам даже о таком сокровенном?

— И тут появляется мужчина, восхищающийся ее красотой, — продолжил он, пропустив мимо ушей мой вопрос. — Я имею в виду вас, Иван Максимович. Вы осыпаете Диану комплиментами и ласковыми словами. Она начинает таять. Ну, и чем это, по-вашему, кончится? — Горецкий пригладил жесткий ежик своих седых волос и посмотрел на меня в упор.

— А чем это должно кончиться? — я выдержал взгляд его колючих глаз. — И почему, собственно, вас так беспокоит Дианина жизнь? Наши с ней отношения касаются только нас.

Горецкий нервно бросил окурок в стеклянную пепельницу.

— Я друг семьи Верченко, давний друг, — он отодвинул локоть на край стола, подперев ладонью голову. — Семьи, которую вы пытаетесь разрушить. Я же вижу, что происходит с Дианой. Она не из тех ветреных дамочек, которые, живя с мужем, могут тайком встречаться с любовниками. Она не умеет раздваиваться. И в скором времени признается Владимиру Ивановичу, всю вину, естественно, взяв на себя. Тогда неминуем разрыв. Понимаете?

— А вы уж, значит, решили, что мы любовники? — спросил я, не скрывая раздражения.

Горецкий грустно вздохнул.

— Я не знаю, до чего вы дошли, но, полагаю, что физической близости между вами еще не было. Так вот, что я хочу вам сказать. Диане нельзя терять Владимира Ивановича. Он — ее единственная опора, незаменимый спутник жизни. Без него она зачахнет. Вы же не собираетесь бросать семью и жениться на Диане?

— Да что вы раздуваете из обычной интрижки трагедию? — зло бросил я. — Какого черта! Если бы все из тех, кто где-то когда-то на стороне позабавился, теряли семью, то…

— Диана не такая, как все! — визгливо выкрикнул он, неожиданно потеряв самообладание. — Понимаете это вы, чурбан неотесанный?! Какого хрена вы к ней пристаете?

— Да мать твою через коромысло! Вам-то какое до всего дело? Чего вы расписываетесь за Диану? Сами, наверное, ее в позу ставите? А?

Он резко вскочил и закатил мне оплеуху. Глаза его почернели и метали молнии.

— Твою… твою… — от охватившего меня бешенства я потерял дар речи.

Размахнувшись, я ударил Горецкого кулаком в лицо. А потом мы сцепились прямо через стол. На пол со звоном посыпался кофейный сервиз. Мы наносили удары вслепую, не видя друг друга, ярость застилала нам глаза. Я опомнился лишь тогда, когда мы, опрокинув стол, упали на него, и я подмял под себя не шибко упитанного Горецкого. Он с силой сжимал мою глотку. Я с размаху ударил его ребром ладони в переносицу.