Сергей Игнатьев - Le diable noir

Я узнал его, едва войдя в избу.

Из стылого осеннего ненастья и шорохов палой листвы я вошел в тепло, затворил дверь. На миг расслабился… И сразу же увидел его. И узнал.

Невозможно забыть лицо человека, однажды спасшего вам жизнь.

В ставку Денисова близ Городища я прибыл, сопроводив в Калугу пленных. Вернулся с дурными вестями — в имении своей тетки, во Владимирской губернии, умер князь Багратион.

Мой батюшка бился вместе с Петром Ивановичем против турок на левом берегу Дуная. Сам я находился адъютантом при князе в Бородинском деле. Видел, как он возглавил контратаку на флешах, как был поражен в ногу осколком ядра, как солдаты выносили его из боя на руках — в парадном мундире, при крестах и звездах, в белых перчатках. Смертельно бледный, закусивши губу, он всё порывался обратно, отдавал последние приказания… Затем скрылся от меня в пороховых дымах — как скрылся, смешался в памяти весь тот кровавый день.

Последние вести о Багратионе, которые получила наша партия, гласили, что князь пошел на поправку — уже передвигается на костылях по комнате. Мы шумно отпраздновали это известие.

И вот, узнав о занятии Москвы французом, Багратион пришел в ярость, сорвал с себя бинты. Побеспокоив раны, вызвал гангрену, от которой скончался 12 сентября. Невосполнимая потеря для Отечества, для армии.

Я не знал, как преподнести эту весть командиру.

Мне сказали, что Денисов находится при захваченном одним из наших пикетов то ли французском лазутчике, то ли беглом пленном. Подробностей никто не знал. Командир как засветло заперся с ним в крайней избе вместе с нашим медиком Гельнером, так еще и не выходил.

Не желая откладывать исполнение своего мрачного долга, я пошел прямиком к командиру.

Войдя, сперва увидел Гельнера, колдовавшего возле раненого, которого положили на застеленную буркой лавку.

Всё положение тела несчастного было какое-то перекрученное, изломанное. Забинтованная голова откинута на смятые разномастные подушки. Кадык выставлен, тонкая черта усов над воспаленными, искусанными губами, испачканными пеной. Темные пряди, зачесанные на виски на манер императора Александра, блестели от пота.

Он ничем не напоминал того блестящего гусарского поручика, которому я обязан был жизнью. Отчаянный кавалерист, влетевший в мою жизнь на гнедом жеребце как чудесный спаситель. Явивший себя на Курганной высоте — призрак войны в разрывах черного дыма, под гром канонады, посреди заваленного телами смертного поля…

Но я сразу узнал его. А узнав — так и замер на пороге.

— Никак знаком с нашим гостем, Вихров?

Денисов, поймав безумный отблеск моего взгляда, в который раз подтвердил свои прорицательские способности. В войсках говорили, что он гадает по звездам и внимает голосам птиц, с неизменной удачей выбирая места для вылазок. Раз за разом атакуя растянутую от границ до самой Москвы «Великую армию» в мягкое подбрюшье, кровоточащее от наших непрестанных укусов.

Подполковник Денисов, командир нашей партии, был облачен в черный кафтан и высокие охотничьи сапоги. Смоляные кудри в беспорядке, в проборе — тонкая седая прядь. Короткая татарская бородка, крутой разлет бровей, живые темные глаза. Шиллеровский тип, излюбленный немецкими поэтами-романтиками благородный разбойник. Он невозмутимо курил в углу, сжимая в пальцах длинный мундштук турецкой трубки. Сидел в кресле-качалке, неведомо каким ветром занесенном в эту крестьянскую избу. Впрочем, как раз ведомо… Тем же ветром, каким занесло сюда, в глубь стылых осенних лесов, и всех нас… Злой и колючий, гибельный для неприятеля, ветер русской «Малой войны».

Я козырнул, собираясь доложить Денисову по форме, но тут заговорил больной. Он бредил:

— Откликнувшись на зов огней в чернильной тьме, мы вышли за пределы мелового круга. Мы потянулись к неведомым звездам, побрели непроторенными тропами. Мы желали обрести вечность, желали обмануть время. Быть, не прекращаясь. Продолжаться — неизменными. Мечтали жить…

Раненый смолк. Я, Гельнер и Денисов переглянулись.

Я поймал себя на том, что так и стою возле порога, вскинув ладонь к козырьку кивера, приветствуя Денисова. Смутившись, я опустил руку.

— Знакомы, Василий Давыдыч, — кивнул я. — Это поручик Ржевский. Он спас мне жизнь.

Странно, но мне толком не запомнился тот день. День, когда я едва не погиб, когда мне предначертано было погибнуть. День, что переменил не только мою жизнь, но и всю историю Отечества.

Воспоминания, на манер лоскутного одеяла, соткались из сбивчивых рассказов очевидцев, из солдатских баек у костра, из официальных воззваний и бюллетеней.

Но что делал я сам? Где был? Всё укутал кровавый туман.

Будто милосердная память поспешила скрыть произошедшее, сохранив мне рассудок. Лишь во снах она возвращала меня туда, добавляя новых стежков к лоскутному одеялу, но утром кошмар развеивался. Пропуская сквозь прикрытые ресницы рассветный луч, я с облегчением вспоминал, что тот день уже в прошлом, он миновал. Я остался в живых.

Как это было? Раннее утро 26 августа 1812 года разорвала пополам канонада сотни французских орудий, бьющих по левому флангу, выбранному Наполеоном для главного удара. Ужасающая какофония. Казалось, зловещая комета, наблюдаемая повсеместно в канун роковой бородинской поры, стремительно обрушилась на Семеновские флеши, потрясая и оглушая, повергая в трепет и оцепенение.

Я был вне себя. Ярил Черняша, хотел скорее получить донесение чрезвычайной важности, сорваться с места! Мне был тесен доломан, воротник давил на горло. Бездействие непереносимо. Я сходил с ума.

Первую атаку на флеши близ Семеновского, которые нам предстояло держать, рассеял плотный артиллерийский огонь. Вторым приступом неприятелю удалось захватить левую флешь. Они показались совсем близко: в разрывах дыма блеснули орлы на киверах, безумно вытаращенные глаза на закопченных лицах. Наша пехота устремилась им навстречу, пошел штыковой бой.

В ушах моих еще звучал отрывистый голос Петра Ивановича: «Вихров, скачи к командующему, живее», а Черняш уже во весь опор нес меня к Горкам. Я и досадовал, что покидаю опаснейший участок боя, не успев зацепить кончиком сабли ни единого красного эполета, и в то же время был счастлив, сломя голову несся исполнить поручение. Я в сражении! Я исполняю свой долг! В голову лезло неуместное: если бы теперь меня видела Лиза!

Я вернулся к четвертой атаке флешей, с подкреплениями. В те минуты схватка кипела на всех ключевых позициях — по Старой Смоленской дороге наши удерживали польский корпус, на Курганной высоте — итальянцев вице-короля. Мы бились с половиной Европы, присягнувшей золотой наполеоновской пчеле, золотому французскому орлу. Один на один сошлись с армией в двунадесять языков.