Джеймс Лавгроув - Дни

Женщина спросила, как его зовут, он ответил и в свой черед спросил, как ее зовут, а она сказала, что он может называть ее как ему вздумается. Тогда, взглянув еще раз на цвет ее пеньюара, он с улыбкой произнес: «Роза», и она прошептала: «Ну, значит, я – Роза».

А потом спросила:

– Гордон, а какой у тебя счет?

И Гордон ответил:

– «Серебряный».

А Роза, пытаясь скрыть жалость, сказала:

– Извини, Гордон, но за «серебро» я многого не сделаю. – Должно быть, у него разочарованно вытянулось лицо, потому что затем она прибавила: – Ну, мы все-таки сможем хорошенько развлечься, если проявим фантазию, – да?

Он ответил:

– Да.

И тут она скинула пеньюар – одним движением высвободившись из лямок, дав ему соскользнуть и упасть к ногам – и осталась стоять в приглушненно-красном свете – нагая и розовая, с распростертыми руками, ничуть не стесняясь своей наготы (в отличие от Линды, которая прикрывает грудь руками всякий раз, как Гордону случается войти, когда она принимает ванну, и соглашается заниматься любовью только в темноте). Ее тело было крепким и подтянутым там, где положено женщине, и сладострастным – величественно сладострастным – там, где положено женщине. Чего совсем нельзя было сказать о Линде.

Потом она томно взглянула на Гордона:

– Ну, давай, доставай. – И Гордон слепо и послушно взялся за ширинку, но тут она засмеялась: – Нет, не это. Карточку давай.

А он пробормотал:

– Моя жена…

А она:

– Ах, у тебя есть жена. Семь лет семейного зуда? А он:

– Да нет. Моя, э-э… жена – наша карточка осталась у нее.

Тогда Роза снова рассмеялась, на этот раз очень холодно, и сказала:

– В таком случае, Гордон, тебе лучше уйти, потому что без карточки ты ничего не получишь. И я должна тебя предупредить: если ты попытаешься взять что-то, за что не можешь заплатить, то я вызову охранника, и через три секунды он тебя арестует. – Она показала на красную кнопку срочного вызова, вмонтированную в стенку над изголовьем кровати.

– Арестует меня?

– За попытку взять товар, не оплатив его. За воровство, Гордон!

Гордон в оцепенении кивнул, а Роза сказала:

– Ну все, уходи. Может, в другой раз.

И она нагнулась, чтобы подобрать пеньюар и снова надеть, а Гордон повернулся и обратился в бегство. Прорвавшись сквозь занавеску из бусин, устремившись вдоль ряда кабинок, сгорая от стыда и смущения, чувствуя вину и отчаянное желание выбраться из отдела как можно скорее, он все бежал и бежал, и ему казалось, что ряд кабинок никогда не кончится, что ему придется так бежать вечно, а потом он вдруг очутился в «Зеркалах» и залился яркой краской – потому что все, наверное, знают, где он только что побывал и что с ним там произошло, ведь это все у него на лице написано, – и он стал пробираться вглубь отдела, теряясь среди головокружительного множества собственных отражений – вороватых, безумных Гордонов, взволнованных, перепуганных Гордонов, – пока наконец не натолкнулся на самого себя и не понял, что зашел в тупик. Тогда, притормозив, он развернулся – и оказался лицом к лицу с парочкой глупо ухмылявшихся берлингтонов, и, не успел он и слова вымолвить, как что-то уже метнулось перед ним в воздухе, а он, не зная, что это такое, инстинктивно поднял руку, чтобы защититься, и почувствовал острое жжение в ладони…

И вот он снова пытается заговорить с ними, спросить у этих берлингтонов, чего они хотят от него, зачем они с ним это делают, почему именно с ним, но снова из его рта вылетает только испуганный и плаксивый звук, который более высокий из двух берлингтонов тут же передразнивает, усугубляя унижение Гордона. У этого берлингтона (именно он порезал Гордона) длинное лошадиное лицо и длинные лошадиные зубы, уродство которых подчеркивает несуразно-вытянутая, остроконечная нижняя челюсть. Ко второму юнцу природа, в силу ограниченного генетического набора, оставшегося в удел высшим классам, размножающимся только с себе подобными, оказалась еще более немилосердна. У него низкий лоб и близко посаженные глаза, губы напоминают створки раковины моллюска, а лицо сплошь покрыто буграми, шрамами, рубцами от угрей и похоже на бургундскую кожу. В отличие от своего долговязого и тощего товарища, он приземист и коренаст, однако их одинаковые стрижки (полголовы высветлено, полголовы выкрашено в черный цвет), их одинаковая, словно униформа, одежда – муарово-золотые пиджаки, черные облегающие брючки и дизайнерские спортивные ботинки – сводят на нет различия между ними, странным, жутковатым образом делают их почти неотличимыми, как если бы они были близнецами.

Гордон обводит взглядом помещение, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но эта секция отдела совершенно пустынна, и единственное, что он видит, – свое бедственное положение, отражаемое под десятками разных углов, и каждая картинка – вариация на ту же тему: двое берлингтонов прижали к стенке прерывисто дышащего сгорбленного человечка в очках, криво сидящих на белом как мел лице, с окровавленными пальцами правой руки, напоминающими красно-белые шесты с вывески парикмахерской. И Гордону даже начинает мерещиться, что, случись там, в этих зеркалах, одному из заостренных как бритва «иридиев» внезапно рассечь воздух и перерезать горло его, Гордона, отражению, то зайдется предсмертным хрипом, захлебываясь в крови, не он сам, а тот «изнаночный» Гордон, что надежно спрятался в стране Зазеркалья. Это безумная мысль, но не безумнее, чем фантасмогорическая абсурдность его нынешнего положения.

Первый берлингтон хмыкает, оценивающе разглядывая Гордона, и говорит:

– Вот, значит, какой сброд сюда начали пускать? И вот с этими ничтожествами нам теперь приходится делить наш магазин, да? – Он фыркает. – Жалкий тип.

– Да, жалкий, – соглашается с ним его приятель.

– Пожалуйста, – мямлит Гордон, отважившись снова заговорить и на сей раз наконец добившись отдаленного сходства с собственным голосом. – Отпустите меня. Обещаю – никому о вас не доложу, просто тихонько уйду. Пожалуйста.

– Немного гнусавит, – замечает высокий берлигнтон, обращаясь к коротышке. – Как ты думаешь, Алджи? Где-нибудь в сфере обслуживания работает, да? Управленец среднего звена, а?

Алджи – явно выбранный в друзья и сообщники за то, что никогда не имеет собственного мнения, – только хмыкает и кивает.

– Пожалуйста, – повторяет Гордон. – Я же обычный покупатель, как и вы.

– А-а, теперь понял. Банковское или страховое дело. Возможно, бухгалтерия, но я склоняюсь к банку или страхованию. Эти угодливые нотки в голосе, этот жуткий отработанный скулеж.

– Я – менеджер по займам в отделении крупного национального банка, – заявляет Гордон, и в голосе его не слышно ни вызывающих, ни оправдывающихся интонаций, потому что он говорит правду.