Жан Александр - Кровавая луна

Забыв на мгновение, что моя маска непроницаема для взора старого вояки, я готовился к схватке. К счастью, замешательство кончилось так же стремительно, как и возникло; однако граф благоразумно попятился назад, когда бравый капрал — надо заметить, что Гальярд и в более скромном звании сохранял непомерную самоуверенность настоящего драгунского полковника, — в своем синем мундире, белых лосинах и начищенных до блеска ботфортах подошел к нам совсем близко. Его дважды уже чуть было не вывели за громогласное восхваление подвигов императора; едва разняли его рукопашную дуэль с прусским гусаром. По правде говоря, он бы не преминул отличиться в какой-нибудь кровопролитной схватке, если бы не помнил цели своего прихода на бал — свидание с богатой вдовой, на сердце которой, как он полагал, его облик производил благоприятное впечатление. Ранний уход с праздника, которому он служил немалым украшением, да еще в сопровождении пары жандармов, никак не мог подвинуть его к объекту страсти.

— Денег? Золота? Ба! Какие деньги мог скопить раненый солдат? С одною рукой, которая сжимает саблю, разве остается хоть палец свободным, чтобы сгребать добычу с поверженного врага?

— Не нужно золота, — сказал медиум. — Рубцы освобождают его от платы.

— Браво, оракул, брависсимо! Это по-свойски. Прикажешь без всяких околичностей приступить к вопросам?

И не дожидаясь ответа, он начал вопрошать громовым голосом.

После пяти или шести вопросов он произнес:

— За кем я охочусь сейчас?

— За двумя.

— Ага! Прекрасно, кто же они?

— Англичанин, который убьет тебя, если ты настигнешь его, и вдова-француженка, которая просочится сквозь твои объятия.

— Ты пользуешься тем, что твоя одежда ограждает тебя. Дьявол с тобой, почему я охочусь за ними?

— Вдова ранила тебе сердце, англичанин — голову. Они оба не под силу тебе: берегись, как бы твоя погоня не соединила их.

— Тьфу! Как же такое может случиться?

— Англичанин заступается за дам. Доказательство тому он вбил тебе в голову. Стоит вдове увидеть его, и она сделается его женой. Капралу придется долго дожидаться полковничьего чина; вдова призадумается, а между тем англичанин-то молод.

— Я ему покажу! — ухмыльнулся полковник, прибавив крепкое словцо, потом спросил более осторожно: — Где она?

— Достаточно близко, чтобы оскорбиться твоим невниманием.

— Черт! Ты прав, оракул. Тысячу раз спасибо. Прощай!

Вытянув шею, полковник в маскарадном костюме капрала наполеоновской гвардии устремился прочь от прорицателя.

Я пытался рассмотреть человека, сидевшего в паланкине. Лишь раз я имел возможность всмотреться в него пристальнее. Он представлял собой странное зрелище. Одет он был, как уже сказано, в богато украшенный китайский костюм. На вид он значительно превосходил размерами стоявшего рядом медиума. Черты лица показались мне крупными и грубыми; голова была наклонена вперед, глаза закрыты, и подбородок покоился на груди, запахнутой подбитым мехом халатом. Выражение лица носило отпечаток апатии. Общий характер и поза словно были преувеличенным повторением неподвижности того из китайцев, который общался с шумным внешним миром. Кожа сидевшего в паланкине была неприятного багрового оттенка; но я приписал этот эффект свету от красных шелковых занавесок. Все это в одно мгновение бросилось мне в глаза, для долгого созерцания не было времени. Передо мной освободилось место, и маркиз шепнул:

— Подойдите, мой друг.

Я последовал его совету. Приблизившись к медиуму с черным жезлом в руке, я оглянулся через плечо посмотреть, далеко ли от меня граф. Он уже успел отойти в сторону: по-видимому, его любопытство было удовлетворено. Маркиз тоже охладел к прорицаниям, потому что они разговаривали между собой о чем-то постороннем.

Я успокоился; оракул очень нескромно и неожиданно выдавал чужие тайны, а некоторые из моих едва ли понравились бы графу.

С минуту я собирался с мыслями. Хотелось испытать оракула. Человек англиканского вероисповедания был тогда порядочной диковинкой в Париже.

— Какой я веры? — спросил я.

— Твое вероисповедание — прекрасная ересь, — мгновенно отозвался оракул.

— Ее название?

— Любовь.

— В таком случае надо полагать, я многоверец, потому что люблю очень многих.

— Ты любишь одну.

— Ну, хватит шуток, — оборвал я, чтобы немного отвести разговор от жгучих вопросов. — Заучивал ли я когда-нибудь наизусть символ моей веры?

— Да.

— Ты можешь повторить его?

— Подойди.

Я подошел ближе. Чародей задернул занавеску паланкина и шепотом медленно и Отчетливо произнес знакомые мне слова:

«Быть может, мы больше никогда не увидимся. О, если бы я могла забыть вас! Уходите… прощайте, ради Бога, уходите!»

Я окаменел. Эти же слова мне шепнула графиня, уезжая.

Бог мой! Что за сумасшествие? Кроме меня и той, которая их произнесла, никто не мог слышать этих слов. Я взглянул в бесстрастное лицо медиума с черным жезлом в руке. В нем не было и тени признака, что ему известно о смысле произнесенного.

— Чего я желаю больше всего? — спросил я, почти не сознавая, что говорю.

— Рая.

— Что же мне мешает проникнуть в него?

— Черная вуаль.

Чем дальше, тем лучше! Ответы выдавали подробное знакомство с моим маленьким романом, о котором не догадывался даже маркиз! И самого меня, под маской, в маскарадном костюме, не узнал бы, пожалуй, и родной брат!

— Ты говоришь, что я люблю одну. Отвечают ли на мою любовь? — спросил я.

— Испытай.

Я понизил голос и встал совсем близко к смуглолицему чародею, чтобы ему не приходилось отвечать громко.

— Меня кто-то любит?

— Тайно.

— Сильно или нет?

— Сердечно.

— Долго ли продлится эта любовь?

— Пока не опадут листья розы.

Роза! Новый намек!

— А там мрак! — вздохнул я. — Недолго осталось наслаждаться мне светом…

— Светом синих глаз.

Любовь если и не составляет вероисповедания, как утверждал оракул, тем не менее располагает к суеверию. Ничто не возбуждает сильнее воображения. Горячие чувства способны омрачить рассудок, и человек становится легковерен, как малое дитя.

Когда бы дело не касалось моей персоны, я от души бы посмеялся, однако теперь этот вздор изрядно подействовал мне на нервы. Я воспылал любовным жаром; рассудок помутился настолько, что даже пустые слова имели влияние на мои поступки и действия.

Исполнитель удивительного фокуса — если это был фокус — указал мне своим черным жезлом, чтобы я отошел. Я попятился, не сводя глаз с паланкина, облеченного теперь в моем воображении мглою таинственности. Пока я отступал в круг зрителей, чародей вдруг повелительно поднял руку, давая знак китайцу, шедшему впереди.