Александр Сивинских - Открытие Индии (сборник)

Они отыскали. И, похоже, сумели сообщить собратьям о залежах халявной пищи. Потому что вскоре количество муравьёв снаружи стало убывать. Уже без нашего участия. Насекомые по оставшейся от муравейника насыпи из земли и хвои маршировали туда, куда их гнал голод. Или долг. Или любопытство. В конце концов, чем средний муравей отличается от среднего солдата? Не умом ведь, х-хэ.

Разве что числом ног.

Я скомандовал отступление, а затем и отдых. Червю-Косиевичу в целях безопасности натянули на рыло ранец и крепко обмотали ремнями. Впрочем, он всё равно пребывал в оцепенении. Должно быть, у него наступила фаза куколки. Так же как у тех «гурий», которых мы пластали полчаса назад. Иного объяснения пассивности этих тварей у меня не было. Да и откуда им взяться, объяснениям? В конце концов, я не паразитолог.

Прожорливые крошки окончательно нарушили работу инопланетного биомозга в 13.10. Земля содрогнулась в последний раз: тихонько, как остывающая после любви женщина – и всё кончилось. Разом.

Мы очутились на вершине холма, рядом с кустом «волчьих ягод». Повсюду валялись дохлые «гурии». Бывшего младшего сержанта среди них можно было отыскать только по ранцу на голове – перерождённое тело бедолаги было расслаблено и недвижимо. Поодаль, наполовину зарывшись в землю, лежала облепленная муравьями дырчатая плита зонда. Туман стремительно рассеивался.

Я встал сначала на четвереньки, затем оттолкнулся руками, с хрустом распрямил спину и поднялся во весь рост.

– Алла, как же это прекрасно, быть прямоходящим, – восторженно сказал Махмудов и воздел красные, точно освежёванные руки к небесам.

У остальных грабли выглядели точно так же. Муравьи – ребята основательные, халтуры не терпят. Представляю, во что они превратили содержимое летающего блюдца.

Взяв автомат на плечо, я посмотрел в сторону Косиевича и спросил:

– Как попрём «языка», разведка?

Бойцы молчали. Торопить их мне не хотелось. Пускай хорошенько обдумают, взвесят. Уверен, решение будет таким, как следует.

Как должно.

– Товарищ старший лейтенант, – наконец подал голос Молоканов. – Серёга вряд ли хотел бы, чтоб его это… исследовали. Чтобы… живьём.

Я поочерёдно взглянул на остальных. Махмудов и Комаров кивнули.

– Согласен, – сказал я.

Прихрамывая (колени после многих часов пластунских упражнений были содраны, наверное, до кости), подошёл к длинному плоскому телу, вынул из кобуры пистолет, взвёл и приставил дульный срез к туго перетянутому ремнями ранцу.

– Прощай, Серёга, – тонким голосом сказал Молох.

Выстрелы ПМ-а прозвучали негромко. Совсем негромко.

Ноги у девчонки росли, что называется, от самых коренных зубов и, наверное, именно поэтому бюста у неё почти не было. Вообще, походила она более всего на циркуль – очень привлекательный чуточку веснушчатый русоволосый циркуль. Она прошла мимо нас, помахивая канареечно-жёлтым кожаным рюкзачком и напевая какую-то незнакомую песенку про «невинную пастушку, не знавшую стыда». Пограничник проводил её долгим взглядом, а когда девчонка скрылась за зеркальной дверью VIP-портала, повернул холёную морду ко мне и, манерно растягивая гласные, будто токер с лень-канала, переспросил:

– Ну-у, так где ваш техпаспо-орт, Типуно-ов Матвей?

– Тиунов, сержант. Нет техпаспорта. Я натурал.

Он презрительно скривил рот, но от комментариев воздержался.

– В таком случае чётко назовите ваш по-ол, биологический во-озраст и-и…

Пограничник на секунду окаменел лицом. Только слегка шевелились губы – видимо, читал подсказку на стекле очков-коммуникатора…

– И ве-ероисповедование-э.

– Мужской. Семнадцать. Культур-атеист последнего разбора.

Я оставался невозмутимым, когда сержант раздельно, слово в слово, повторял сказанную мною галиматью о последнем разборе в микрофон. Даже когда он снова коченел, следя за информацией, выведенной на очки-суфлёры. И только когда он наконец отвёл автомат в сторону, я перевёл дух. Ну, блин, развлёкся! Тянули меня за язык, что ли? Нет, зря я пил этот коньяк, ой зря. Подумаешь, зуб ноет. Лучше б перетерпел.

– Тиуно-ов Матвей, – заговорил сержант, – вам позволено пройти на территорию космопорта имени Валентины Терешковой.

Я облегчённо улыбнулся и уж, было, двинулся к входу, но пограничник вновь шевельнул стволом:

– До-олжен предупредить вас, что любая-а а-атеистическая пропаганда на территории космопорта строжайше запрещена-а. Нарушение карается штрафом в размере стоимости билета на орбитальный челно-ок. Или же, при отсутствии достаточных средств на счету нарушителя, изъятием названного билета. Или же, при отсутствии последнего, направлением на хозяйственные принудрабо-оты. Надеюсь, у вас имеется хотя бы биле-ет на орбитальный челно-ок?

– О да, – сказал я. – И не только на челнок. Я отбываю на Пажить.

Он снял очки, отвёл усик микрофона к виску и со вкусом загоготал.

– Скатертью дорога, натурали-ист!

– Значит, мама не приедет? – Отец загасил сигарету о серебристую стенку космодромного мобиля, уронил бычок под ноги. Откуда-то проворно вынырнула раскрашенная в осиные цвета голокожая крыса-мусорщик, сожрала окурок и стремглав шмыгнула прочь.

– Я же сказал. Нет.

Скрыть раздражение стоило огромного труда. Отцу было достаточно мигнуть, и меня доставили бы к самому трапу челнока на роскошном служебном «Тоболе». Вместо этого я сначала дурак-дураком полчаса парился в душном такси, потом чёртову прорву времени торчал на самом солнцепёке, исповедуясь перед тупым пограничником в своей религиозной и половой принадлежности. А на десерт должен выслушивать его задолбавшее дома бормотание. Троглодит хренов! Ну что стоило бабушке с дедушкой двести пятьдесят лет назад заморозить не всего сыночка, а только его семенники?

– Мэт, ты, кажется, всё ещё сердишься на меня?

– Папа, я же просил называть меня Матвеем.

– Ах да, прости. Виноват, исправлюсь…

Ой, что это? Папец изволил пошутить? Корявенько, корявенько.

Правдой слова его быть не могли. Виноватым себя он не чувствовал. Ни в коей мере. Как же, он ведь благодетель (про благо вспомнит обязательно, ручаюсь чем угодно), которому я должен быть благодарен по гроб жизни!

– Так ты не сердишься? Пойми, это делается во имя твоего блага. – (Вот, я же говорил!) – Я рассчитываю сохранить твою само…

Я надул пакет из-под вафельных трубочек, купленных в лавочке «Дьюти фри» и с маху опустил на ладонь. Хлопнуло здорово – раньше у меня так никогда не получалось. Отец осёкся, нахмурился.

– Да ладно, папа, – сказал я громко (на нас обернулись две сухощавые тётки с перестроенными под «ягодку опять» лицами и шевелюрами; увы, на омоложение шей денежек им не хватило), – я всё это слышал не раз. Теперь послушай меня ты. Сколько себя помню, ты день за днём стонал: ох два с половиной столетия криогенного кошмара, выпавшие на мою долю – не пожелаешь и врагу! Ах, бессердечные родители, ввергнувшие меня в этот жуткий мир, где люди – не люди, а всего лишь ёмкости для разведения механических амёб! О, пусть бы лучше я умер младенцем, но в своё время! А что сейчас?