Александр Сивинских - Открытие Индии (сборник)

Тут я прервал старуху жестом, каким оратор Цицерон на место ставил римских граждан:

– Постой, я удовлетворён. Ты роль сыграла безупречно. Теперь же дале не тяни, не то твою худую шкуру распустит автор на ремни. Корми меня, пои – и в баню веди, как древний миф велит. Тогда, быть может, гость твой поздний таки и соблаговолит сказать, зачем к тебе явился.

Яга (уже без буквы «бе») блеснула глазом страховидным и, бородавку на губе крутя с неистовою силой, провыла:

– Знаю, ты сюда нагрянул с целью непотребной. Луну из божьего гнезда ты мыслишь выбить из рогатки, чтоб сделать чёрную дыру… в холсте небес! Кощунник дерзкий, тебя я в печь сейчас запру! Ведь ты страшнее рок-энд-ролла! Как можно рушить ход светил?!

Здесь автор взял каргу – и шкуру ей на подтяжки распустил.

Устал он слушать вздор ведьмачий в тот час, когда заря вот-вот щербатый лик светила ночи своим сиянием сотрёт. Когда петух, горнист рассвета, прочистив горло, на плетне, готов прогнать чертей из мира к их боссу, дядьке Сатане. Когда минуты утекают сквозь пальцы золотым песком. Когда таджики в третью смену по тем же пальцам молотком колотят, не забыв по-русски российских думцев помянуть. И, наконец, когда поэты готовы всё-таки заснуть.

А я… А я, кье маль мучачо, сквозь бабы-ягов дымоход залез на крышу, примостился спиной назад, лицом вперёд. Вложил в рогатку медный шарик, жгуты широко растянул и в область кратера Коперник снаряд тяжёлый зашвырнул.

Луна мучительно прогнулась. Раздался звон, хрустальный звон. И сучья дубов потянулись ко мне со всех шести сторон. Нетопыри, исчадья ада, на кожистых своих крылах наладились чертить восьмёрки, а шлюхи – прыгать на столах. Титаны, немцы, луноходы с небес посыпались как град – их траекторий рой летучий напомнил воинский парад. И селениты и чекисты, и заяц с яшмовым пестом валились. Что-то льдом сверкая, с чадящим дымовым хвостом, упало в лес неподалёку.

И вдруг – конец…

Замолкнул гром, а там, где давеча светильник Луны желтел своим нутром, висела мерзостная клякса густой чернильной пустоты. Вокруг неё порхали эльфы – чернее чёрной черноты… Недолго; горизонт событий, мерцая цветом Дип Пурпле, под сферу Шварцшильда втянул их. Настало утро на Земле.

Суб спэци аэтернитатис – всего лишь маленький шажок, у человечества мой выстрел развил тотчас культурный шок. Все гомосеки, наркоманы, все олигархи и бомжи, путаны, воры и убийцы, что точат вострые ножи. Стилисты, террористы, думцы (заметим, тут они опять). Все журналисты, генералы, что мир мечтают подорвать, нажав на ядерную кнопку; и все девчонки – те, что здесь жалеют бедному пииту свою невинность преподнесть, – ну, в общем, все плохие люди, как по команде из Кремля, задумались и вдруг решили: да что же мы за твари, бля! Зачем же мы творим бесчинства? Зачем грешим наперерыв? И разом дружно удавились. (Достойный, граждане, порыв!)

А я спустился с крыши мира. Устало головой поник, зевнул с отчаянным весельем… Седой откуда-то старик возникнул с тростью. Умным взглядом, исполненным нездешних сил, меня он смерил и, беззлобно назвав пострелом, вопросил:

– Ответь, ты – Сашка?

Я смутился и прошептал, присев на пень:

– Быть знаменитым некрасиво…

И сунул «Barnett» за ремень.