Питер Страуб - Дети Эдгара По

Нарциссы цвели вокруг крыльца маленького жёлтого домика в стороне от тротуара. Мелани изумлённо остановилась. Ещё вчера их не было. Запах провожал её до самого угла.

Однажды Стивен подарил ей валентинку размером пять футов на три, где было нарисовано стадо пингвинов, совершено одинаковых, и среди них двое с розовыми сердечками над головами и подпись: «Я так рад, что мы нашли друг друга». Конечно, это было чудо.

Она перешла улицу и вошла в свой квартал. Закат бледнел, улица в его отблесках казалась серебристой. Свет играл со зрением странную шутку: казалось, что холм, на котором стоял дом Мелани, срыт. Мелани улыбнулась и подумала, что сказала бы на это Матильда Макколлум, которая построила его в 1898 году, приказав насыпать специальный холм, чтобы её дом казался значительнее, чем абсолютно такое же обиталище её сестры напротив. Огромный, солидный, неуклюжий викторианский дом из красного кирпича, опутанный разросшимся, если не сказать, одичавшим плющом, он величественно раскинулся на холме. Грандиозный. Неколебимый. Матильда была права.

Человек на потолке разевает рот и начинает пожирать стену у лестницы. Сначала он должен попробовать её на вкус. Он приставляет чёрные дырки, служащие ему ноздрями, к хрупким ворсистым обоям и внюхивается в десятилетиями копившиеся в них шумы, разговоры и молитвы. Потом он захватывает края зубами и тянет кусок обоев на себя, заталкивая потрескивающую бумагу в пасть кривыми когтями пальцев. Стайки крошечных рыбок плывут по обнажившейся стене, но он сжирает и их, наждачным языком соскребает штукатурку с деревянной опалубки и минуту спустя принимается за само основание стены.

Бессильный остановить его, я смотрю, как он закусывает мечтой всей моей жизни. Внезапно мне снова шестнадцать, и жизнь, которую я написал для себя, вся ещё впереди, невообразимо далека от меня.

Мелани смотрела на катальпу между тротуаром и стеной дома, тревожась, как и каждую весну, даст ли дерево листья, не окажется ли, что оно мертво, умерло за зиму, неведомо для неё, и вообще всегда было мёртвым, и с этими мыслями повернула направо, к своему крыльцу. Споткнулась. Чуть не упала. Ступеней не было. Не было холма.

Она подняла голову. Дома не было.

Она знала, что его не было никогда.

Никогда не было семьи. У неё никогда не было детей.

Она всех выдумала: милого неуравновешенного Кристофера, Марка, слышавшего голоса, видевшего, как молекулы пляшут под корой деревьев, и почти всегда счастливого, Веронику с великолепной каштановой гривой и сердцем, надрывающимся от любви, Энтони, чей смех напоминал шёпот морских раковин, Джо, для которого мир был нескончаемым приключением, Габриэллу, которая умела уходить в себя и объяснять, что она там делает: «Я успокаиваюсь».

Она выдумала золотистую кошку Циннабар, которая приходила мурлыкать у неё на груди и прогоняла страхи. Выдумала хойю, которая выбрасывала древесные безлиственные стебли с невероятной красоты белыми цветами почти до середины столовой. Она выдумала радугу на стенах кухни от стеклянных призм, развешанных ею на южном окне.

Она выдумала Стива.

Любви не было никогда.

Никогда не было чуда.

Ангелы. Наша жизнь полна ангелов.

Человек на потолке улыбается в пустоте, его крылья тяжело бьются об облака, его зубы такого же цвета, как холод, который я чувствую сейчас. Мелани всегда так беспокоилась, когда мне случалось поздно ночью выйти за молоком или мороженым для нас обоих, что мне приходилось звонить ей из телефона-автомата, если я предполагал задержаться дольше тех сорока пяти минут, после которых включалась её тревога и воображение начинало рисовать страшные картины. Иногда она придумывала, что вот сейчас перед нашей дверью остановится машина и полицейские сообщат о страшной аварии, в которую я попал, а в другой раз сочиняла, что я просто не вернулся — купил молока и мороженого и продолжал идти.

Нельзя сказать, что я так уж ей помогал. Иногда я говорил, что вернулся домой из-за мороженого, которое могло растаять без холодильника. Вряд ли это помогало ей успокоиться.

Но я гнал от себя другую мысль: что будет, если я никогда не найду дорогу домой или там всё окажется по-другому. А вдруг там всё переменится? Однажды ночью я заблудился на южной окраине города, выйдя с последнего сеанса кино, и был уверен, что худшие мои фантазии сбылись.

Человек на потолке улыбается и начинает пожирать мою грезу о небе.

Один мудрец, когда я повторно рассказала ему мою историю об исчезнувшем доме, спросил:

— А что потом?

Я вытаращилась на него. Он же должен меня понять.

— В смысле?

— Ну, что потом? После того, как вы обнаруживаете, что ваш дом и ваша семья исчезли?

— Не исчезли, — раздражённо говорю я. — Никогда не существовали.

— Ну да. Не существовали. Что происходит потом?

Я никогда не думала об этом. То, что их никогда не было, казалось мне фактом окончательным и притом ужасным. Мне нечего сказать, и я молчу, надеясь, что он скажет за меня. Но он мудрец и умеет молчать. Он просто сидит и сохраняет спокойствие, пока я не говорю, наконец:

— Я не знаю.

— Может, стоило бы проверить, — предлагает он.

И вот мы пробуем. Он погружает меня в неглубокий транс; я не возражаю, у меня восприимчивая натура, и я доверяю этому человеку, поэтому моё сознание меняется с лёгкостью. Он снова и снова проводит меня через мою фантазию, повторяя мои слова и добавляя свои собственные. Но каждый раз я останавливаюсь на том месте, когда прихожу домой, а дома нет. На том месте, где я поднимаю голову, а моя любовь, моя жизнь исчезли. Никогда не существовали.

Я не знаю, что дальше. Не могу представить. Может быть, я умру? Или человек на потолке заберёт меня к себе? Улетит со мной в бескрайнее небо? Или поможет мне сотворить новую жизнь, новое чудо?

Вот потому я и пишу. Чтобы узнать, что дальше.

Итак, что дальше? Например, вот что.

После того, как человек на потолке пожирает мою жизнь, я придумываю её снова: я заполняю стены, дверные проёмы, комнаты цветами и мебелью — не совсем такими, как прежние, но похожими. Наша жизнь полна ангелов самого разного рода. Вот я и зову других ангелов, чтобы они помогли мне начать мою жизнь сначала.

Я пишу себе жизнь, она не такая, как прежняя, и всё же они во многом схожи. С детьми я делаю другие ошибки. Мелани люблю по-прежнему. Случаются другие чудеса. Всё грустное и прекрасное происходит снова.

Человек на потолке только улыбается и делает себе десерт из новых фантазий. Так что же дальше? В другом рассказе я мог бы взять мачете и изрубить его в мелкий тёмный фарш. Или расстрелять среди бела дня из пулемёта. Или облить бензином и поджечь.

Но я таких рассказов не пишу.