Инесса Ципоркина - Меня зовут Дамело. Книга 1

Хорошо, сказал золотой бог, словно на ухо прошептал, если ты об этом просишь, я дам тебе это. Пусть и не задаром. Знаешь, мальчик, а ведь кровавая жертва и поныне лучшая ставка из всех. Сюрприз! Теперь твоя очередь — давай, удиви меня, мальчик.

И тогда Димми встал и вошел в солнце.

Зря Дамело боялся — а может, надеялся — что это конец. Людям свойственно путать конец с началом, потому что они боятся начал. Вот и сейчас новый, незнакомый Димми демонстрировал индейцу: смотри, я начинаюсь. Пустота, оставленная любовью к тебе, моим личным мировым древом, наполнилась светом. Чужим, отраженным, я еще слишком человек, чтобы дарить свет, выгорая, но вот она, игра бликов на коже, вот Млечный путь, которым я пройду, не пытайся меня остановить. Спи, герой, игра твоя проиграна, боги крапят тузы. Не печалься, проигрыш твой — начало продуманной партии, в которой ты главная ставка, а вовсе не игрок.

Отражение протягивает Сапа Инке открытую, безоружную ладонь, прикладывая ее к стеклу со стороны зазеркалья. Инстинкты индейца хором вопят: опасность! Перебарывая страх, Дамело касается зеркала — едва-едва, самыми кончиками пальцев, ожидая удара током, жара, холода, ядовитого укуса — всего разом. Но вместо боли накатывает сонливость, впервые за время пребывания в храме-бывшем боулинге молодому кечуа становится все равно, каких еще казней-пыток напридумывали боги, вскрывая, точно скальпелем, людские желания и страхи. Дамело просто хочет спать, сон тащит его за собой в воронку, полную чернильно-густой тьмы, качает на волнах, омаривает видениями. Тело безвольно оседает в пыль — индеец еще помнит, какая она мягкая, вековая пыль храма Луны.

Мецтли сажает Амару себе на руку, будто ловчего сокола, нагибается над Дамело и осторожно убирает с его лица прядь всклокоченных, спутанных волос. Сапа Инка не чувствует и не реагирует. Он спит и видит сны, навеянные луной.

Мужчина всегда бывает обескуражен, обнаружив: он нужен кому-то более, чем на минутку перепихнуться. Таков он, странный контраст мужской самонадеянности и самоуничижения. Поэтому индеец не знает, как быть, ощущая в себе чужую ревность. Он не знает, кому это чувство принадлежит — Димми, Маркизе, Сталкеру, прочим, безымянным и позабытым, тем, кому хотелось кричать, когда рука Дамело обнимала чужую шею, обвивала чужую талию, касалась не их — чужого. Всякий раз, когда Сапа Инка и его новая добыча выходили из чилаута, сытые, натрахавшиеся, это кого-то убивало. Но индеец никогда не замечал, как кто-то рядом погибает от ревности.

Дамело не понимал, что носит ЭТО с собой. Не ведал, что ревность окутывает его, словно запах греха в чистом виде. Ему казалось, довольно дать понять: продолжения не будет, детка! — и все детки будут знать, на что им рассчитывать. Индеец надеялся: повторив истину ироничным тоном, он тем самым обезвредит ее. Фантазер и глупец.

А теперь он смотрит на себя глазами… собственного зеркального двойника. Того самого, которым Дамело не был и быть не хотел, однако в глубине чужих глаз царил именно этот, плохой парень. Палач для всех имевших неосторожность поверить: с другими ты плохой, но со мной — о, со мной ты будешь очень хорошим!

— Вы сами виноваты, — бормочет индеец, не желая впускать в сознание мозгового слизня вины, новейшую модель эдемского змея. — Я предупреждал вас. И ничего вам не обещал.

Дамело поднимает глаза и натыкается на собственное отражение, которое возвращает ему ненавидящий взгляд. Стоящий рядом Диммило, вернее, его зазеркальный близнец, лунный бог, свободный от любви и ревности, успокоительно похлопывает индейца по спине:

— Не спорь с бесами.

Бесы? — изумляется Дамело. Люди, с которыми я жил, ел, спал (ну, фигурально выражаясь) — бесы? Может, и мать моя, и мой отец — тоже бесы?

— И посильнее прочих. Раны, нанесенные родителями, не в силах вылечить ни время, ни опыт, — усмехается Мецтли. — Ты внутри себя, красавчик. Здесь все, кто может ранить — бесы, даже если вовне они твои родичи, друзья, возлюбленные…

— Я не хочу здесь находиться, — со всей твердостью, на какую способен, произносит индеец. — Мне нужно выбраться отсюда.

— Никто не хочет, — философски замечает лунный бог, с каждой секундой все меньше и меньше похожий на Диммило. — Все мечтают выбраться отсюда с момента, как попадают в наши края.

— В ваши края? — севшим голосом спрашивает Дамело. — Ты же сказал, я у себя внутри?

— Ты что думал, — играет бровями лунный бог, — здесь твоя территория? Только потому, что она расположена в твоей башке? Нет, дорогуша, здесь не твоя земля. Более того, для тебя она — терра инкогнита.

— Что мне сделать, чтобы выйти? — ровно и монотонно повторяет индеец.

Нельзя срываться, нельзя поддаваться на подначки богов, нельзя втягиваться в божественные разборки, в твоей башке они происходят или в чьей-либо еще.

— Пройди пару левелов, — пожимает плечами Мецтли. — Удиви нас. Не только кровь, но и что-то новое, чего мы, боги, еще не видели — хорошая плата. Впрочем, мое мнение разделяют не все.

Только сейчас Дамело замечает: лунный андрогин не просто беседует с пленником — ловко жонглируя словами, Мецтли отрывает индейца от зеркала. Вряд ли Сапа Инка оторвался бы от него по собственной воле. Лунный хитрец прекращает дуэль взглядов того-Дамело-который-хороший-друг и того-который-плохой-парень, уничтожая плетущуюся бесовскую паутину, разорвать которую человеку не под силу. Ну а Диммило попросту смахивает ее ладонью, берет друга — нет, не друга, конечно нет, пора забыть о дружбе, ее у Дамело и с реальным Димми не было, незачем и притворяться — и ведет за собой. Позади остается темный Сапа Инка, буравящий взглядом спину индейца, и верный Диммило, глядящий на Дамело с таким доверием, что это больше похоже на смирение.

И с каждым шагом вглубь Уака-де-ла-Луна сумерки гуще, пьянее, остро пахнет корой, будто тонешь в айяуаске, [103] Айяуаска («лиана духов», «лиана мертвых») — напиток, оказывающий психоактивный эффект. Местные жители бассейна Амазонки изготавливают айяуаску из лианы Banisteriopsis caapi, служащей основным компонентом этого напитка — прим. авт. втягивая в себя горькую, непроглядную, пророческую муть… Мецтли, не замедляя шага, сдирает полоску коры с лианы, свисающей с дерева. Дамело и не заметил, как вокруг них воздвиглась сельва, никогда не виданная Последним Инкой — влажная, красноземная, пружинящая под ногами, точно болото. Лунный бог останавливается, не оборачиваясь на спутника, уверенный, что никуда-то ты, индеец, не денешься, и тщательно, аккуратно скручивает сигару из тонкого, как бумага, листа коры, посыпает самокрутку табаком, вынимая его из кармана, проводит языком по краю, катает в ладонях, сооружая изрядных размеров бурую торпеду — и все это время темнеет, темнеет лицом, стареет на глазах, становясь похожим на обычного айяуаскеро, [104] Айяуаскеро в сельве называют шаманов, использующих айяуаску для сеансов лечения и просветления — прим. авт. каких на берегах Амазонки множество. Вот только Дамело ни одного не видел, он знать не знает облика айяуаскеро — и все-таки узнает его.