Ольга Михайлова - Гибельнве боги

— Двадцать лет… А потом попасть туда, где пребываешь ты? Если этот дар столь дивен — почему же ты не отдал его Джованне?

Тень молчала.

— Исчезни, — мрачно бросил Винченцо и плюхнулся на стул.

Монах оторопело следил за диалогом с призраком. Когда тень растаяла, он обернулся к Винченцо, одновременно стирая дрожащей рукой испарину. Разговор с Джустиниани он до того не воспринимал всерьез, тот иногда исповедовался у него, и Джулио, прекрасно зная духовную мощь, смирение и сильный разум этого человека, хоть и замечал его ледяное и не очень-то божественное бесстрастие, всерьез не опасался за него, а в беседе видел шутку. Сейчас шутки внезапно кончились.

— Откуда он взялся?

— Из ада, разумеется.

— Я не о том. Почему он пришёл? Ты позвал его?

— Я подумал, что недурно бы перекинуться с ним парой слов.

— И он появился?

Винченцо резко выдохнул и взглянул на монаха с немым упреком. «Etiam tu, mi fili, tu quoque, Brute», читалось в его унылом взгляде. Ему и самому было тошно.

— Не добивай меня, Христа ради. Я же не Аэндорская волшебница…

— Недалеко ушел, сын мой. Раз ты еще и некромант, Бога ради, не помышляй, пока ты здесь, об общении с Цезарем Борджа или Эццелино ди Романо, а то, упаси Бог, явятся… — монах уже чуть пришел в себя, снова шутил, но улыбался криво.

— Ладно, — Винченцо заметил под книгой очки монаха, — вот твои окуляры. — Он протянул их духовнику и поднялся. — Я пойду. Молись обо мне.

— Постой, куда ты?

— Домой, — он чувствовал упадок сил и легкое головокружение.

— Сын мой, законно молить Бога, чтобы он не дал нам впасть в искушение, но незаконно избегать тех искушений, которые нас посещают… — услышал он уже на пороге крипты и снова вздохнул.

«Ты божественно свободен…» «Никто из нас не властен над собой…»

Винченцо шел домой, но в глубокой задумчивости перепутал квартал, свернул не в том месте и вскоре обнаружил, что просто сбился с пути, оказавшись напротив фасада неизвестной ему крохотной церкви. Ноги его подкашивались, и он решил зайти в храм. Внутри никого не было, ни прихожан, ни посетителей, ни сторожа. Впрочем, в храме, кроме деревянных скамеек, воровать было нечего. В правом притворе возвышалась статуя Христа, в левом был чей-то саркофаг, наверху темнели нечитаемые росписи. Он, совсем обессиленный, сел на скамью и опустил голову к коленям, обхватив ее руками, стараясь заткнуть уши. Ему казалось, что в ушах раздается не то шипение, не то странный, свистящий смех. Господи, за что? Он тяжело вздохнул и разлепил отяжелевшие веки.

«Господи, забормотал он вдруг в едва осмысленном порыве, я рано потерял мать, но не роптал, у меня был отец. Я потерял отца, но не роптал, у меня оставался дед. Когда я потерял его и лишился семьи и дома — я не роптал, ибо Ты посылал мне помощь и укреплял меня. Но вот Ты допускаешь вселиться в мою душу легиону бесов? Господи, Господи, кто устоит? Не принимал я даров диавольских, не искал и не хотел их. Предложи их мне любой — бездумно отверг бы. Господи, Господи, кто устоит? За что губишь меня? Ибо что сотворят они с душой моей? Господи, Господи, услышь ропот мой, ответь мне! Что Ты ждешь от меня? Путей монашеских? Отказа от мира? Мой род должен прерваться на мне? Ибо я не смогу передать смерть сыну. Дай мне постичь волю Твою и дай силы ее исполнить…»

Винченцо почувствовал, что совсем обессилел. В душе была пустота. Никто не отвечал ему, только где-то высоко над головой по храму носились не то ласточки, не то стрижи. «Разве тебе это не по силам?», прошелестело где-то — то ли в воздухе, то ли в нем самом, «разве ты не можешь этого понести?» Джустиниани вздохнул. Не по силам? Пока он не встретил непосильного, это верно. Он скорее был испуган ожиданиями бед, чем происходящим…

Что же он тогда ропщет, глупец? Джустиниани поднялся и снова побрел домой, опять несколько раз сбиваясь с дороги, но все же благополучно добравшись до своего порога. Дома он отказался от ужина и лег, и когда Луиджи принес лампу — уже спал, вытянувшись на постели и сложив на груди руки, как покойник. Проснулся на рассвете воскресения, освеженный и отдохнувший. Позавчерашнее видении поблекло в памяти, как хоть и страшный, но все же сон. Вчерашее явление призрака не затронуло основ его души, но вызвало только брезгливое недоумение.

Джанпаоло… Он остался в его памяти сорокалетним, смотревшим на него с ненавистью и злостью, но Джустиниани и представить себя не мог, как далеко зашел распад этой души. Как он мог? Как мог созреть в душе хоть единожды молившегося с верой черный помысел о дьяволе? А впрочем, чего удивляться? Когда мысль человеческая отрывается от Бога, чем она завершится, по природе своей бесконечная? Черной бесконечностью. А бесконечно черные мысли — всегда дьявольские. Природа дьявола — в ненависти к Безгрешному. Праисконное отвращение к божественному… Оно было только у сатаны и ангелов его. Им заражается и всякий, служащий сатане, он хочет приблизиться к Небу, чтобы презрительно плюнуть в него и затем стремглав сладострастно сорваться в муть земных наслаждений. Все бунты против Бога исходят из желания оправдать грех. Эх, Джанпаоло…

Тут он вспомнил философа-сатаниста Нардолини и снова поморщился. Как ни мерзок был дядюшка, мессир Альбино превосходил его втрое. Воистину, нынешнее падение человека неизмеримо страшнее первого. В Адаме человек отпал от Бога, в Иуде предал Бога. Но ныне люди гонят Бога с земли, изгоняют из своего сердца и души. Это не Адамов грех преслушания и не Иудин грех предательства, но грех последний: «Я не хочу знать о Тебе, Ты мешаешь мне…» Это не бунт, это равнодушие.

Человек возмечтал забыть о Боге…

Джустиниани вздохнул, приказал Луиджи оставить ему все ключи от служб и комнат, сам же встал, ощущая в душе какое-то особое, необычное для него волнение. Распахнул дверь на балкон и замер. Тёплый утренний ветер овеял его тело и душу живительным благоуханием весны, запахом свежести магнолий и ароматом нарциссов. Винченцо схватился за перила и, чувствуя легкое головокружение, продолжал даже не вдыхать, но хватать ртом опьяняющий его воздух. Он не понимал, что с ним, голова кружилась, сердце стучало, он чувствовал себя семнадцатилетним…

Почему эта радость настигла его именно сейчас и всколыхнула душу? Это знак того, что оледеневшая за годы душа медленно просыпалась? Или все-таки… Он замер. Или это все-таки пробуждение в нём дьявольского дара? Монах-то прав… дьявольские видения могли быть и его фантазией, но некромантия ему не померещилась. Но явление покойника лишь разозлило его и удручило его сердце стыдом и печалью. При этом, хоть он и понимал, что новые открытия его совсем не порадуют, все же взял оставленные Луиджи ключи и направился в спальню Джанпаоло.