Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 3

Интересно, откуда они взялись, эти мысли? Душа ли, жаждущая покориться чужой воле, жалуется на тело, сопротивляющееся сильной руке, тело ли напоминает о своих заслугах, прося вернуться в него из потусторонних краев под придуманными небесами?

— Почему бы тебе и в самом деле не вернуться? — с деланным равнодушием спрашивает Самаэль. — После всего, что ты о себе узнала, заживешь по-новому: больше не будешь прятаться в раковине, бегать от судьбы, доживать бобылкой, цепляющейся за своих деток. Вернее, за дитятко: Денница-младшая — наша. Ну да ты с нею почти не знакома, она тебе не дочь, скорее сестра, с которой вы росли врозь. Так что с дочерью вы друг другу чужие и ты ее скоро забудешь, не говоря уж об этом недоразумении — Мурмуре. Они, конечно, будут взывать к тебе со дна души… Но дно души находится так глубоко, что ты их не услышишь. — И ангел чуть слышно вздыхает. — Нам без тебя тоже полегче станет. А то такое чувство, словно у предвечного отца новые критические дни творенья начались и он решил переделать вселенную, только на сей раз с фундамента. Вот и начал, старый хрен, с преисподней.

— Он тебе рот с мылом вымоет, папа ваш предвечный, — обещает Катя, слушая ангельскую болтовню вполуха. Быстро же она привыкла к правде, которую эти божьи создания несут, будто психоаналитики, кому попало.

— Нет, ну правда! — просительно тянет Самаэль. — Так не хочется тебя убивать, да еще без помощи Ниацринеля, ножом для вырезания грешных душ…

— Значит, по плану ты все-таки должен меня убить? — почти не удивляется Саграда.

— А кто ж еще? — недоумевает ее проводник, ее вассал. — Ангел смерти я. Не кто иной, как я, тебя убью.

Вспомнив рассказ американского фантаста о надоедливом убийце, преследовавшем жертву точно с таким же радостным обещанием, Катерина бесхитростно интересуется:

— А отсрочку в полвека дашь?

— Нет. — Самаэль мгновенно разрушает Катины надежды на хитроумие старой уловки. — Когда твой срок придет, тогда не кто иной, как я…

— Подожди-подожди, — обрывает его Катя. — Когда придет мой срок? А когда он придет?

— Через три с половиной… — размеренно, будто отсталому ребенку, принимается объяснять ангел смерти, — …года. Как сказано в пророчестве.

Эти последние крохи кажутся Катерине горсткой алмазной пыли: вот она мерцает в ладонях драгоценной моросью, утекает потихоньку, сколько ни стискивай пальцы, но все равно блеск ее столь прекрасен, что кажется — он никогда не иссякнет. Катя вспоминает, как четверть века назад, заслышав о смерти кого-то старого, сорокапятилетнего, изумлялась, слушая его погодков: надо же, молодой ведь совсем! Это я молодая, хотелось прикрикнуть на охающих старперов, я! А вы свое пожили, если не счастливо, то по крайней мере долго.

Дети такие засранцы.

Три с половиной года. Если не вернуться в свое тело, не бросить здесь, посреди моря Ид, всё — Морехода-Люцифера и детей от него, дела княжеские и любовные, надежды измениться до самых корней, перетрясти до дна свои заболоченные бездны — всего три с половиной года отпущены Кате Откровением. А если вернуться, то сколько?

Молчит ангел. Ночь над долиной Баалова солнца молчит. И Могильная Яма безмолвствует.

Может, те же три с половиной года. Или три с половиной десятилетия, которые придется жить с червоточиной под сердцем: упустила, потеряла, струсила. Хотя с годами наверняка отпустит, зарастет: ну и что, что струсила? Зато внуков увидала, достойно встретила старость и приняла из ее рук чашу мудрости, горькую, словно чаша скорбей самого сатаны…

Катерина чувствует, что сейчас сдастся сама себе к чертям собачьим. Одно неясно: которой именно себе — здешней, или другой, оставленной в зимней Москве, в обжитой демонами квартире на Филях, или третьей, скорее всего лежащей в искусственной коме в ожоговом отделении. Нужно ли возвращаться в тело, похожее на засохшее дерево с красно-белой рубчатой корой, заново учиться говорить, смотреть, дышать? Ходить, трясясь всем телом, на подгибающихся ногах. Приноравливать руки в контрактурах к ложке, дверной ручке, телефонной трубке. Жить, точно вампир, по ночам, потому что солнечный свет вреден для поврежденной кожи и пугающе похож на огонь. Год за годом, десятилетие за десятилетием терпеть жалость и ужас близких, уходя все глубже в себя и проклиная невозможность остаться в себе навсегда.

— Ну, не всё так страшно, — успокаивает Катю Самаэль. — Ты себя нарочно накручиваешь, чтобы не было желания вернуться. На деле — признайся, Катерина! — хочется, ведь хочется вернуться, пожить среди людей, а не среди монстров, каждый из которых всего лишь отражение тебя…

— Так это правда? Я сгорела? — допытывается Катерина, вспоминая огненную муку, через которую шла к Вельзевулу — странно знакомую муку, осевшую в глубине тела глухим эхом реальных событий.

— Будто феникс, детка! — похохатывает ангел смерти. — И уже почти возродилась из пепла. Конечно, жницы стоят над тобой со своими прялками, нитями и режущими инструментами — так же, как над всеми — но тело твое еще сгодится для жизни и даже для того, чтобы выносить другую жизнь. Захочешь, найдешь того, кто заделает тебе реальную Дэнни, найдешь, не сомневайся. Мужчинам нравятся чокнутые шлюхи, а ты ведь именно такая.

— Что-то ты разболтался, голубок, — недовольно морщится Саграда.

Неспроста Самаэль несет грязь про скрытые Катины таланты по части ловли и ублажения мужчин — намеренно злит, отвлекает. Интересно, от чего?

Катя тоже не прочь позлить ангела смерти. Тем более что слабость у них одна, одна на всех, незачем и выбирать, куда вонзить коготь.

— Если уговоришь меня бросить Люцифера, Велиар отдаст тебе Эби, сокровище свое, папочкину радость. Насовсем или…?

— Эби нельзя отдать, — криво улыбается Самаэль, становясь похожим на Уриила — не как тень, вывернувшая ангела луны наизнанку, а как портрет, написанный излишне проницательным художником. — У каждого человеческого отродья есть то, чего нет у нас — свобода выбора. Но Абигаэль обещала мне себя, если… Если ее отец получит Денницу.

— Дэнни? — изумляется Катерина.

За доли секунды в ее мозгу выстраивается сюжет мексиканского сериала, нелепый, но не невозможный: да не соединится никто, ни с кем, никак, покуда не вскроются все тайны семейные и родовые — и после, когда выяснится, что суженые-ряженые на деле кровные родственники, тоже никто ни с кем, ибо не открывай наготы родни твоей, она есть твоя нагота, сказал Господь. Ну, людям, по крайней мере, сказал. А пока суженые-ряженые пребывают в растерянности, плохие мальчики и девочки расхватывают их, точно горячие пирожки, грязными ловкими руками, утаскивают в притоны разврата, чтобы насладиться невинностью, оставшейся без поводыря и защитника.