Елена Блонди - ТАТУИРО (HOMO)

– Н-не знаю…

Наташа смотрела беспомощно, держала руки перед собой, раскрывала веером пальцы, сжимала кулаки…

– И я не знаю. Только Альехо… Рано тебе еще – с ним…

– На фига ты мне его тогда показала?

– Потому что про одежду заговорил! Вот и… Ты посмотрел на него? Посмотрел? Плюнь на тряпки, ходи в своем! Ты важен, не куртка!

Витька смотрел вниз. Колени обтянуты джинсами, свет все ярче – видны переплетения нитей. Руки с полусогнутыми пальцами, каждая на своем колене. Несимметричная симметрия. Волоски на фалангах, ноготь большого пальца ловит блик. Ловит и отпускает в такт дыханию. А правый указательный – с обгрызенным краешком ногтя. Все ровные и гладкие, а этот, как грыз в детстве, так и остался с щербатинкой сбоку.

Запульсировало в ноге. Мысленно ограничил кадр, двигая рамки, решая – пусть руки будут вместе с запястьями, тогда видно, откуда ассимметрия, – одна рука чуть вывернута, изгиб запястья – почти надлом. И внизу, из полумрака выступив, еле видна обувь. Далеко, маячит. Из темноты низа.

– Ты слышишь меня?

– Да.

– А мне кажется, нет.

– Ты откуда знаешь? Про Альехо? Знакома с ним?

– Да.

– А…

– Витя, ну, не спрашивай пока!

Посмотрел в блестящие глаза. Скруглился блеск, пополз по щеке – слезой. Витька расстроился, довел девочку хорошую, добрую девочку. Но, если вот так, крупным планом – лицо, а сбоку обязательно, чтоб краешек зеркала вошел, и в нем – остро загнутые ресницы накладные, мокрые, жалкенькие. И подпись «Объяснение». Нет, не надо подписи…

Наташа вздохнула. Вытерла слезы невесомым платочком:

– Снял, придурок талантливый?

Витька покраснел:

– Что, заметно?

– А то! Глаза стеклянные, уши глухие.

– Наташка, ты зачем все понимаешь? Я не знал, что такие женщины бывают!

Она, дождавшись просвета, плавно поворачивая руль, встроилась в поток автомашин.

– Бывают, только нечасто. Я тебя у метро высажу. Камеру забери. Остальное вечером подвезу, когда приеду вас забирать со Степкой.

На перекрестке у станции Витька, уже выскочив из машины, держа вытащенную из коробки серебристую игрушку, оглаживая ее пальцами, нагнулся к раскрытому окну. Как в первый раз…

– Ты не плачь больше, хорошо?

– Не буду. Витюш, носи эту куртку, хорошо?

– Господи, Натка, сама же сказала – условности, пустяки!

– Да! Вот мы по их условностям – нашими! Будешь носить?

– Конечно!

Стоял, смотрел, как выворачивает девушка машину, вертя кудрявой головой и вдруг вспомнил. Подбежал, уцепился за круглый краешек стекла:

– Наташка, а что там на стене? Какой рисунок?

– На какой стене?

– Ты сказала – стена, щелчок, свет.

– Цветное что-то, граффити. Змея, кажется.

Да, змея. Витька стоял, сжимая камеру. Улыбался. Конечно, змея.

Уши ныли, хоть и накрыл телефон разноцветной подушкой. Снова отключить? Что-то пустился в воспоминания. Будто именно сегодня надо повторить пройденное, как в школе. Есть ли время? Через час придет Степан. Будет пилить из-за этой, как ее, что убежала. Ирки. За фотосессию обещала дать денег. Потом поднапилась и захотела переспать.

Второй раз уже. И денег обещала второй раз.

Он усмехнулся. Скинул подушку и отключил телефон. Повторять пройденное, так повторять…

Целый час в запасе.

Вспомнить девочек, клубы, тусовки?

Но вспомнил опять куртку. Как проснулся тогда в огромной квартире. Девочки спали живописной кучей. Брюнетка уткнулась носом в подушку, приоткрыла рот, с уголка капает слюнка – крепко спит, однако. Блондинка зажала между колен край одеяла, выставила попку – почему-то единственная из всех – в трусиках с нарисованным котом Гарфилдом в пожарной каске. Шатенка прижалась к ней сзади, обхватив рукой и – полусогнутые пальцы чашечкой – отвалились от блондинкиной груди – ослабели, спят.

Витька через головную боль снова пожалел, что камеру похерил. Но услышал голос напарника над стенками. Раскаянно обрадовался и, крикнул, обозначая себя.

Степка пришел хмурый и злой. Принес камеру. А про куртку и разговаривать не стал. Обиделся, что бросили его в клубе. Выслушал извинения, глянул на спящих и сунул камеру – работай!

Работали час. Посмеиваясь, бегали вокруг постели. Степка светил переноской – на цыпочки становясь, падая на колени. Витька танцевал вокруг, тоже падая, выгибаясь, балансируя на подтащенном парчовом табурете. Крупные планы – совсем детское личико, вздернутый нос, сдвинутая подушкой щека, в которой утонул зажмуренный глаз, и в дымке заднего плана – обнаженные ягодицы, прихваченные хищными ноготками партнерши… Сверху перепутанные волосы двух цветов и тонущий в них профиль лежащей позади девушки, центр кадра – ушко. А сережка встала дыбом от ночного кувыркания в постели. Никакого порно. Ничего, во что можно ткнуть пальцем, уличая. Но одновременно все – набухшее эротикой, как кровью, распирающей кожу в приступе нарастающего желания.

…Снимки девчонкам понравились. Только брюнетка вдруг разозлилась и ушла плакать в другую комнату. Остальные утешили мальчиков, что она «с похмелья всегда так, переживает – мама увидит и расстроится…». Попили кофе. Девочки дали денег.

А про куртку он потом сказал Наташе. Бросила трубку. Позже помирились.

И заметил, в те дни, когда с Наташей общался, летал ночами. То много, долго, а то – лишь просверком сквозь сон ощущение. Будто отметину ставил, было, летал. А сегодня снова пришла девушка-змея. Ноа. Так, наверное, зовут. А, может, придумалось имя. Остров Пасхи какой-то!

Витька глотнул сладкого кофе, снова включил телефон. Думать про сны – долго и, чем дальше, тем более громоздкими кажутся мысли, ветвятся, множатся. И непонятно, за какой идти, а целиком уже и не охватишь.

Утопая в солнце, следя прищуренными глазами за руками – без теней, лишь светлота кожи на оранжевой столешнице – захотел анатомический атлас. Вот это что за кость? Маленьким бугорком у сгиба локтя.

Телефон молчал, уютно лежа в ладони дремлющей рыбой. Непривычно…

И – звонок. Витька подскочил, ругнулся шепотом, криво улыбаясь.

– Да?

Сквозь потрескивание и нарастающее шипение – странный, сухой голос, как бы и не на связках, а бумагой по бумаге:

– Ты нужен нам… сс-сегодня…

Витька бережно отнес трубку от уха и, держа на весу, уставился на яркий экранчик. На кнопки, булавочные дырочки микрофона и динамика. Раньше не задумывался, откуда именно истекает голос собеседника при телефонном разговоре. Подносить трубку к уху не хотелось. Вспомнил, как в детстве поразил его эпизод отравления отца Гамлета: спящему – кАпель в ухо. И – смерть…

Смотрел на молчащий телефон и представлял себе, как оживут, начнут течь длинные слова першащим дымом, вползут в ухо, в мозг, устроятся там. Разъедая сухостью живые мягкие ткани.