Александр Дюма - Предводитель волков. Вампир (сборник)

– Ну-ну, – сказал он мне, – и где же пуля?

– Я ее не нашел.

– Тогда я удачливее вас: я ее нашел.

– Как это ты ее нашел?

– О! Повернитесь и посмотрите там, за мной.

Я повиновался. Охотники приблизились, и Мокэ указал им на черту, которую они не должны были переступать. Лесники тоже подошли.

– Ну что? – спросил Мокэ.

– Промах, – хором ответили Мильдэ и Муана.

– Я прекрасно видел, что вы промазали на открытом месте, но на опушке…

– Тоже промахнулись.

– Вы уверены?

– Найдены две пули, застрявшие в стволе одного дерева.

– Что-то не верится, – сказал Ватрэн.

– Нет, не верится, – повторил за ним Мокэ, – однако сейчас я покажу вам кое-что еще более невероятное.

– Покажешь?

– Смотрите сюда, на снег. Что вы видите?

– Волчий след, черт побери!

– А рядом со следом от правой лапы, там… что это такое?

– Дырочка.

– И что? Вы не понимаете?

Сторожа переглядывались с удивлением.

– Хоть сейчас-то понимаете? – настаивал Мокэ.

– Невозможно! – заявили сторожа.

– Однако это так, а доказательства я вам сейчас представлю.

Мокэ опустил руку в снег, пошарил там и через какое-то мгновение с победным криком достал сплющенную пулю.

– Это же надо! – сказал я. – Моя пуля.

– Вы ее таки узнали?

– Думаю, да; ты ее пометил.

– И какой знак я на ней поставил?

– Крест.

– Видите, господа, – сказал Мокэ.

– Послушай, объясни-ка нам все.

– Дело вот в чем. Обычные пули от него отскакивали, но он не имел власти над пулей, на которой был крест. Она попала ему в лопатку – я видел, как он дернулся, будто укусил сам себя.

– Но если пуля попала ему в лопатку, – спросил я, удивленный молчанием и изумлением сторожей, – почему же она его не убила?

– Потому что она не золотая и не серебряная, малыш, а только золотые или серебряные пули могут пробить шкуру черта и убить того, кто заключил с ним договор.

– Так ты что же, Мокэ, – спросили, дрожа от страха, сторожа, – веришь?..

– Еще бы, конечно! Я считаю, что мы только что имели дело с волком Тибо-башмачника.

Сторожа и охотники переглянулись. Двое или трое осенили себя крестным знамением. Казалось, все разделяли мнение Мокэ, что это волк Тибо-башмачника. Только один я ничего не понимал.

– Скажи же, – настаивал я, – что это за волк Тибо-башмачника?

Мокэ колебался и не отвечал.

– А! Будь что будет! – воскликнул он наконец. – Генерал сказал, что я смогу рассказать обо всем, когда вам исполнится пятнадцать. Уже исполнилось?

– Мне шестнадцать, – с гордостью ответил я.

– Тем лучше. Волк Тибо-башмачника, мой дорогой господин Александр, – это черт. Вчера вечером вы просили меня что-нибудь рассказать, так?

– Да.

– Давайте вернемся ко мне, и я расскажу вам историю, замечательную историю!

Сторожа и охотники, молча пожав друг другу руки, разошлись. Все отправились по домам, а мы вернулись к Мокэ, и он поведал мне историю, которую вы сейчас прочтете.

Возможно, вы спросите, почему я до сих пор не рассказал ее. И я отвечу, что до сего момента она хранилась в той ячейке моей памяти, которая всегда была словно заперта на ключ и открылась всего три дня назад. Я охотно поделился бы тем, при каких обстоятельствах это произошло, но не исключено, что это отсрочит повествование по существу и не представляет для вас особого интереса. Поэтому я предпочитаю начать свой рассказ сейчас же.

Я говорю «свой рассказ», а должен бы, наверное, сказать «рассказ Мокэ». Но, признаюсь, когда высиживаешь яйцо тридцать восемь лет, то в конечном итоге начинаешь думать, что ты его и снес.

Сеньор Жан, барон де Вез, был отличным псовым охотником.

Если идти по прекрасной долине, которая ведет из Берваля в Лонпрэ, то слева будет видна старая башня, которая кажется еще выше и еще величественнее из-за того, что стоит особняком.

Сейчас это собственность старого друга того, кто рассказывает эту историю, и все настолько привыкли к ее виду – каким бы мрачным он ни был, – что любой крестьянин летом отправится отдохнуть в тени ее высоких массивных стен, ничего не опасаясь, как не боятся пронзительно кричащие стрижи с черными крыльями и нежно щебечущие ласточки, каждый год прилетающие сюда вить гнезда.

Но в те времена, о которых мы ведем речь, то есть около тысяча семьсот восьмидесятого года, барская усадьба де Вез выглядела иначе и, следует признать, не была столь безопасной. Это было сооружение двенадцатого или тринадцатого века, мрачное и суровое, в замечательном устройстве которого – по крайней мере, внешне – вереница лет ничего не изменила. Правда, часовой в блестящем шлеме уже не прохаживался размеренным шагом по ее валу; правда, стрелок с пронзительно звучащим рожком уже не нес вахту на башне; правда, два вооруженных охранника уже не дежурили у потайного хода, готовые при малейшем сигнале тревоги опустить подъемную решетку на воротах и поднять мост. Но уже сама обособленность здания, жизнь в котором, казалось, угасла, придавала мрачному гранитному великану – особенно ночью – пугающее величие безмолвия и неподвижности.

Владелец этого замка, впрочем, был не злым человеком, и, как говорили люди, знавшие его не понаслышке и относившиеся к нему достаточно справедливо, от него было больше шума, чем дела, и больше угроз, чем зла, – для христиан, разумеется.

Но для лесных зверей это был беспощадный, неизменный, смертельный враг.

Он был обер-егермейстером его сиятельства Луи-Филиппа Орлеанского, четвертого по счету с таким именем, и это положение позволяло ему удовлетворять безумную страсть к охоте.

В любых других вопросах, какими бы сложными они ни были, еще можно было взывать к разуму барона Жана, но что касается охоты, то коль уж какая-нибудь мысль посещала голову сего достойного господина, то он предавался ей всем сердцем и непременно добивался цели.

Говорили, что он женился на внебрачной дочери принца и это, кроме титула обер-егермейстера, обеспечило ему почти абсолютную власть во владениях знаменитого тестя, – власть, которую никто не осмеливался оспаривать, особенно с тех пор как герцог Орлеанский в тысяча семьсот семьдесят третьем году вторично женился на госпоже де Монтессон и через какое-то время перебрался из замка в Виллер-Коттре в очаровательный домик в Банеле, где принимал лучшие умы эпохи и играл в комедиях.

Почти каждый божий день – при ясном солнышке, радующем землю, и при наводящем тоску дожде; когда зима покрывает поля белым саваном и когда весна расстилает по лугам зеленый ковер – между восьмью и девятью часами утра распахивались обе створки больших ворот замка и выезжал сначала барон Жан, за ним – первый доезжачий Маркотт, затем – другие доезжачие. Потом появлялись собаки, которых вели на поводках псари под наблюдением мэтра Ангульвана, кандидата в доезжачие, который шествовал, подобно немецкому палачу, после дворян и перед мещанами, – он шагал сразу за доезжачими и перед псарями, словно был первым из псарей и последним из доезжачих.