Александр Дюма - Предводитель волков. Вампир (сборник)

Вся процессия выступала в полном снаряжении на английских лошадях и с французскими собаками – на двенадцати лошадях, с сорока собаками.

Добавим еще, что барон Жан охотился на этих двенадцати лошадях и с этими сорока собаками на любых зверей.

Но, без сомнения, во имя чести он охотился главным образом на волка. Любому ловчему было понятно, что он уверен в чутье и выносливости своих псов, так как после волка наступала очередь кабана, за кабаном – оленя, за оленем – лани, за ланью – косули. Наконец, если слуги возвращались ни с чем, он рассворивал собак и травил первого попавшегося зайца, поскольку, как мы уже сказали, охотился сей достойный сеньор каждый день и скорее предпочел бы не есть и даже не пить целые сутки, хотя и часто испытывал жажду, чем целых двадцать четыре часа не видеть бегущих по следу собак.

Но, как известно, несмотря на быстроногих лошадей и обладающих прекрасным нюхом собак, на охоте случается всякое – и удачи, и неприятности.

Как-то раз Маркотт явился на назначенную бароном Жаном встречу совершенно сконфуженным.

– Что такое, Маркотт? – спросил борон Жан, нахмурив брови. – Что еще случилось?

Маркотт покачал головой.

– Говори же! – Барон сделал нетерпеливый жест.

– Случилось такое, сеньор… Мне стало известно, что где-то здесь обнаружился черный волк.

– Ах! Ах! – воскликнул барон Жан, и глаза его заблестели.

И действительно, достойный сеньор уже пятый или шестой раз упускал зверя, которого так легко было узнать по необычному меху, не умея ни застрелить его из штуцера, ни затравить.

– Да, – продолжил Маркотт, – но проклятый зверь так удачно использовал ночное время, так запутал следы, что, оббегав пол-леса, я возвратился в исходную точку.

– Итак, Маркотт, ты полагаешь, что нет никакой возможности приблизиться к зверю?

– Мне так кажется.

– Тысяча чертей! – воскликнул сеньор Жан, который был самым большим сквернословом на земле после Немрода. – Что-то я сегодня не в лучшем расположении духа, мне нужно хорошенько поулюлюкать, чтобы стряхнуть мрачные мысли. Поглядим, Маркотт, кто нам попадется вместо этого проклятого черного волка.

– Конечно! – занятый своими мыслями, отвечал Маркотт. – Я вовсе не против другого зверя. Сеньор желает спустить собак и охотиться на первое попавшееся животное?

Барон уже велел было Маркотту поступать, как тот сам знает, когда увидел приближавшегося со шляпой в руках коротышку Ангульвана.

– Погоди, – сказал он, – вот мэтр Ангульван. Он, кажется, даст нам совет.

– Я не смею давать советов такому благородному сеньору, как вы, – ответил Ангульван, пряча за скромными манерами лукавую и хитрую физиономию, – но мой долг сообщить вам: в окрестностях появилась лань.

– Посмотрим на твою лань, Ангульван, – ответил обер-егермейстер, – и если ты не ошибся, тебе перепадет новый экю.

– Где твоя лань? – спросил Маркотт. – Но береги шкуру, если беспокоишь нас напрасно!

– Дайте мне Матадора и Юпитера, и тогда посмотрим.

Матадор и Юпитер были лучшими гончими псами сеньора де Веза. Ангульван не сделал с ними и сотни шагов в чащу, как по тому, что собаки стали нетерпеливо бить хвостами и заливисто лаять, понял, что они на верном пути. В самом деле, почти тут же лань – великолепная семилетка – выскочила на собак. Вся свора помчалась за двумя ветеранами. Маркотт закричал, чтобы дали дорогу, протрубил сбор, и охота началась – к великому удовольствию сеньора де Веза, который, все еще сожалея об упущенном волке, уж так и быть, согласился на лань-семилетку.

Охота продолжалась без малого два часа, а лань не подавала даже признаков утомления. Сначала она завела охотников в лесок близ Арамона по дороге на Пандю, потом с дороги на Пандю в конец Уани, и все это в приличном темпе – поистине она не была из тех, кто позволяет злым таксам схватить себя за хвост.

Однако, углубившись в леса Бурфонтена, животное начало терять силы, стало избегать открытых пространств, по которым до этого уходило, и принялось хитрить.

Для начала лань заскочила в ручей, соединявший пруды Бэзмона и Бура: около восьмой части лье она поднималась по нему по колено в воде, прыгнула вправо, возвратилась в русло ручья, прыгнула влево и продолжала двигаться такими мощными скачками, на какие только хватало сил.

Но собаки сеньора Жана были не из тех, которые отступают из-за такой ерунды. Будучи умными и породистыми, они разделились для выполнения задачи. Одни поднимались вдоль ручья, другие спускались; одни шли по следу справа, другие – слева. Они разгадали хитрость животного, поняли, каким путем оно идет, и на первый же клич одной из них собрались вокруг и продолжили преследование так яростно и отчаянно, словно лань была уже в двадцати шагах от них.

По-прежнему мчащаяся галопом, сопровождаемая звуком рожка и лаем свита барона Жана, доезжачие и собаки оказались возле прудов Сент-Антуана, в нескольких сотнях шагов от Уани.

Там, между окраинами Уани и изгородью Озрэ, стояла лачуга Тибо-башмачника.

Скажем несколько слов о том, кто такой был Тибо, делающий сабо, Тибо-башмачник, ибо именно он – главный герой нашего рассказа.

Возможно, меня спросят, почему я, который выводил на сцену королей и принуждал в своих романах играть второстепенные роли принцев, герцогов и баронов, почему я сделал главным героем этой истории простого башмачника.

Прежде всего, отвечу я, потому что в милом моему сердцу краю Виллер-Коттре больше башмачников, чем баронов, герцогов и принцев, а еще потому, что коль уж я вознамерился рассказать со сцены о событиях, в которых речь пойдет об окружающих лесах, мне нужно было – дабы не выдумывать персонажей, подобных героям «Инков» господина Мармонтеля и «Абенсераджей» господина де Флориана – сделать главным персонажем одного из настоящих обитателей этого леса.

Кстати, не вы выбираете героя, это герой выбирает вас; и хорош он или плох – я увлечен именно этим героем.

Итак, я попытаюсь дать портрет Тибо-башмачника – простого человека, делающего сабо, как художник создает портрет, который принц королевской крови желает отправить своей невесте.

Тибо был человеком лет двадцати пяти – двадцати семи, высоким, хорошо сложенным, крепким, но с какой-то непонятной тоской на сердце и унынием в душе. Это уныние рождалось от капли зависти, которую он всегда испытывал – возможно, сам того не желая, безотчетно – к более удачливому, чем он, ближнему.

Его отец совершил в свое время ошибку, серьезную во все времена, но еще более непростительную в эпоху абсолютизма, когда никому не позволено было возвышаться над своим сословием, тогда как в наше время при определенных способностях можно достичь желаемого.