Стивен Кинг - Игра Джеральда

(ты не умрешь, это не смертельно)

взрослые люди подшучивают друг над другом.

Она оборачивается, ожидая увидеть своего отца. Он сделал нечто подобное, когда произошло солнечное затмение, — вещь, которую нытики Культа Личного и Жизни-в-Прошлом, типа Руфи или Норы, назвали бы оскорблением детства. Что бы там ни было, это будет, отец Джесси просто уверен в этом, и она боится, что потребует для него ужасного наказания за совершенное, неважно, насколько серьезным или тривиальным был такой поступок: она поднимет биту для игры в крокет и направит ему в лицо, разбивая нос и выбивая зубы, а когда он упадет на траву, то прибегут собаки и съедят его.

Но не Том Махо стоит позади нее; это Джеральд. Он абсолютно голый. Пенис Адвоката выглядывает из-под свисающего розового брюха. В каждой руке он держит по паре наручников. Он протягивает их Джесси в неясной темноте летнего дня.

— Давай, Джесси, — усмехаясь, говорит он. — И не прикидывайся, будто ты не знаешь, сколько должна по счету. К тому же тебе это нравилось. Первый раз твой оргазм был настолько сильным, что ты чуть не взорвалась от экстаза. И я должен признать, что тот наш эксперимент дал мне такое сильное наслаждение, какое я вряд ли когда-либо испытывал прежде, именно о таком я часто мечтал. И знаешь, почему было так хорошо? Потому что ты ни за что не отвечала. Почти всем женщинам нравится, когда мужчина полностью владеет ею — это неоспоримый факт женской психологии. А ты кончила, когда твой папа ласкал тебя, Джесси? Клянусь, что да. Клянусь, что оргазм был настолько сильным, что ты чуть не взорвалась. Поклоняющиеся Культу Личного могут спорить сколько угодно, но мы оба знаем правду, ведь так? Некоторые женщины могут сказать, что они хотят, но некоторым необходимо, чтобы мужчина сам сказал им, что он хочет. Ты относишься к последним. Но это нормально, Джесси; именно для этого и существуют наручники. Только на самом деле они не настоящие наручники. Они браслеты любви. Поэтому надень их, дорогая. Надень их.

Она попятилась, качая головой, не зная, плакать ей или смеяться.

— Тема сама по себе нова, но, вся эта риторика слишком знакома. Опыт юриста не поможет тебе со мной, Джеральд, я слишком долго была замужем за одним из юристов. Мы оба знаем, что эксперимент с наручниками абсолютно не касался меня. Он касался тебя… чтобы расшевелить хоть немного твоего стареющего Мистера Ухаря. Так что засунь свою версию о пресловутой женской психологии себе в задницу, приятно?

Джеральд улыбается своей всезнающей, смущающей разум и душу улыбкой.

— Отличная попытка, детка. Ты не попала в цель, но все равно это был отличный выстрел. Лучшая защита — нападение, правильно? Кажется, этому я научил тебя. Однако это неважно. Прямо сейчас тебе необходимо сделать выбор. Или надеть браслеты, или поднять эту биту и снова убить меня.

Она оглядывается и с нарастающей паникой и ужасом понимает, что все присутствующие на дне рождения Вилла наблюдают за ее конфронтацией с абсолютно голым (исключая очки), жирным, сексуально озабоченным мужчиной… но это не только члены ее семьи и друзья детства. Миссис Хендерсон, которая станет ее наставником в первые годы учебы в колледже, стоит возле наши для пунша; Бобби Хаген, который был ее научным руководителем на старших курсах — и трахнул ее на заднем сиденье отцовского «олдсмобиля-88», — стоит во дворике рядом с блондинкой из кружка Женского Самосознания — той, чьи родители любили ее, а боготворили ее брата.

«Бэрри, — думает Джесси. — Ее зовут Оливия, а ее брата — Бэрри».

Блондинка слушает Бобби Хагена, но смотрит на Джесси, лицо ее спокойно, но измождено. На ней надет свитер с изображением идущего мужчины. Надпись на шарике, выходящем изо рта этого мистера, гласит: «Мудрость — это хорошо, но кровосмешение лучше». Позади Оливии Кендалл Вильсон, принявший Джесси на ее первую учительскую должность, отрезает кусочек шоколадного торта для миссис Пейдж, обучавшей Джесси играть на пианино в детстве. Миссис Пейдж выглядит удивительно живой для женщины, два года назад умершей от инфаркта во время сбора яблок в собственном саду.

Джесси думает: «Это не похоже на сон; это как глубокое погружение. Все, кого я когда-либо знала, стоят здесь под звездами, мерцающими в небе летнего дня, наблюдая, как мой голый муж пытается надеть на меня наручники, пока Марвин Гайе поет: „Могу ли я получить доказательства? Единственное удобство подобной ситуации в том, что хуже быть просто не может“.»

Но становится еще хуже. Миссис Вертс, ее первая учительница, начинает смеяться. Старый мистер Кобб, садовник, работавший у них до 1964 года, смеется вместе с ней. К ним присоединяются Мэдди, Руфь и Оливия со своими шрамами под грудью. Кендалл Вильсон и Бобби Хаген от смеха согнулись почти вдвое, они колотят друг друга по спине, как мужчины, услышавшие сальный анекдот в местной парикмахерской. Возможно, именно тот, в котором высмеивается система жизнеобеспечения вагины.

Джесси опускает голову и видит, что теперь она тоже голая. На ее груди помадой написаны два проклятых слова: «ПАПИНА МАЛЫШКА».

«Мне нужно проснуться, — думает она. — Я умру от стыда, если не проснусь».

Но она продолжала спать. Она поднимает голову и видит, что усмешка Джеральда превращается в зияющую, рану. Неожиданно между его челюстями появляется окровавленная морда бродячей собаки. Собака также усмехается, и между ее клыками появляется еще одна голова, принадлежащая ее отцу. Его глаза, обычно голубые, теперь посерели от изнеможения. Это глаза Оливии, понимает она, потом она понимает нечто еще: слабый запах минералов озерной воды, такой мягкий, но также и ужасный, доносится отовсюду.

«Я очень сильно люблю, иногда говорят мои друзья, — поет ее отец изнутри пасти собаки, находящейся в гортани ее мужа. — Но я верю, я верю, что именно так и нужно любить женщину…»

Она отбрасывает биту в сторону и с криком начинает бежать. Когда она пробегает мимо ужасного создания со странной цепью голов, Джеральд защелкивает один из ее наручников вокруг ее запястья.

— Поймал тебя! — с триумфом вскрикивает он. — Поймал тебя, моя гордая красавица!

Сначала ей кажется, что солнечное затмение еще не было полным, потому что день становится все темнее. Потом ей начинает казаться, что она, возможно, теряет сознание. Эту мысль сопровождает чувство огромного облегчения и благодарности.

«Не будь глупой, Джесс, ты не можешь терять сознание во сне».

Но она думает, что именно это с ней и происходит и, в конечном итоге, не так уж и важно, обморок это или просто более глубокая ниша сна, в которую она стремится, как человек, выживший после катаклизма. Важно то, что она исчезает из сна, обвиняющего ее сильнее, чем действия отца на веранде в тот день, наконец-то она исчезает, и благодарность выглядит нормальной реакцией в сложившихся обстоятельствах. Она почти исчезла в этой уютной волне темноты, когда в нее вторгся какой-то звук: разбивающий, уродливый, как будто кто-то громко кашлял. Она пытается отстраниться от этого звука и понимает, что не может. Звук как бы поймал ее на крюк и начал тянуть вверх к пустому холодному небу, отделяющему сон от действительности.