Стивен Кинг - Игра Джеральда

Экс-Принц, недолго бывший гордостью и радостью юной Кэтрин Сатлин, уже минут десять после своей последней вылазки в спальню сидел у входа в кухню. Он сидел, подняв голову вверх и широко раскрыв глаза. Последние два месяца он питался из рук вон плохо, а сегодня вечером наелся до отвала и теперь должен был бы чувствовать отупение и сонливость. Сначала так и было, но теперь сонливость испарилась. Ее сменила нервозность, которая неумолимо возрастала. Что-то задело несколько раз тонюсенькую струну, протянутую к той мистической зоне, где соединялись собачьи чувства и интуиция. Хозяйка продолжала стонать в соседней комнате, бессвязно бормоча во сне, но не эти звуки были причиной нервозности; не они заставили собаку сесть, когда она уже почти засыпала, и не они были причиной того, что ее уши насторожились и верхние зубы обнажились в оскале.

Было что-то еще… что-то неправильное… нечто опасное.

Когда Джесси начала погружаться в самые темные глубины сна, собака неожиданно вскочила на ноги, будучи более не в состоянии переносить напряжение. Она обернулась, носом толкнула дверь черного хода и нырнула во мрак ветреной ночи. До нее донесся слабый, еле уловимый запах. В запахе была угроза… определенная угроза.

Собака бросилась в лес со скоростью, которую позволял отяжеленный желудок. Когда она достигла безопасного места, то развернулась и снова немного приблизилась к дому. Она действительно отступила, но внутри нее должно было раздаться более мощное предупреждение об опасности, прежде чем она действительно примет решение отказаться от великолепного запаса пищи, найденной ею.

Находящуюся пока в безопасности умную морду пересекали тени, отбрасываемые в лунном сиянии; бродяга залаял, это был именно тот звук, который окончательно вернул Джесси к действительности.

Во время летних отпусков, проводимых на озере в начале шестидесятых, когда Вилл мог только плескаться на отмели с парой ярко-оранжевых резиновых крылышек, привязанных к спине, Мэдди и Джесси, всегда бывшие хорошими друзьями, несмотря на разницу в возрасте, ходили к Нейдермейерам. У Нейдермейеров был плот с мостиком для прыжков в воду, именно здесь Джесси выработала стиль, который помог ей завоевать первое место в школьной команде по плаванию, а потом в команде штата в 1971 году. Второе, что нравилось ей в нырянии с трамплина (первое — тогда и всегда — устремляться сквозь горячий летний воздух в голубое сияние ожидающей воды), — это ощущение, когда она поднималась из глубины, сквозь перемешавшиеся слои холодной и теплой воды.

Освобождаясь от своего тревожного сна, она вновь испытала это ощущение.

Сначала была черная гремящая неразбериха, как будто она находилась внутри грозового облака. Она с усилием пробивалась сквозь этот слой, не имея ни малейшего представления, кто она была, когда она была, а только где она была. Потом последовал более теплый и спокойный слой; она попалась на удочку самого ужасного ночного кошмара в жизни (по крайней мере, в ее жизни), но кошмар уже показал все, что мог, теперь он закончился.

Поверхность приблизилась, но тем не менее она попала в еще один холодный слой: мысль о том, что реальность, ожидающая ее на поверхности, будет такой же ужасной, как и снившийся ей кошмар. Возможно, даже хуже.

«Что это? — спросила она сама себя. — Что может быть еще хуже того, что уже пережито мною?»

Она отказывалась думать об этом. Ответ был недостижим, но ей показалось, что она вполне может решить перевернуться и снова опуститься на глубину, если узнает ответ. Сделать это — значило утонуть, и это был не самый лучший выход из ситуации — мысль предоставить свое тело этому слабому, исходящему от воды запаху минералов, напоминающему одновременно запах меди и устриц, была невыносимой, Джесси неистово устремилась вперед, уверяя себя, что она действительно выберется на поверхность.

Последний слой, который она миновала, был таким же теплым и пугающим, как свежевыпущенная кровь: руки совсем омертвели, напоминая высохшие коряги. Но все же она надеялась, что сможет сделать несколько движений, чтобы заставить кровь снова прилить к ним.

Джесси вздохнула, вздрогнула и открыла глаза. Она не знала, как долго продолжался ее сон, часы на бельевом шкафу отбивали свое время, постоянно высвечивая одну и ту же цифру (двенадцать, двенадцать, двенадцать — светились они в темноте, как будто время навсегда остановилось в полночь) и ничем не могли помочь ей. Единственное, что она осознала наверняка, так это то, что вокруг кромешная мгла и луна сияет в небе, заливая комнату серебряным светом.

Руки горели и ныли от напряжения. Обычно ей очень не нравилось это ощущение, но только не теперь; это было в тысячу раз лучше, чем судорога, которую она ожидала как плату за пробуждение ее конечностей от мертвого сна. Через секунду или две она заметила растекающееся мокрое пятно под ногами и бедрами, и поняла, что потребность сходить в туалет отпала. Ее тело само позаботилось о своих проблемах, пока она спала.

Джесси сжала кулаки и осторожно подтянулась вверх, морщась от боли в запястьях и саднящей колющей боли в спине, вызванной движением. «В основном эти боль — результат попытки вырвать руки из наручников, — подумала она. — В этом нужно винить только себя, дорогая, и никого больше».

Снова залаяла собака. Каждый раз пронзительный лай барабанной дробью отдавался в ушах Джесси, и она поняла, что именно этот звук поднял ее на поверхность и вытащил из сна, когда она уже была готова снова нырнуть в снящийся ей кошмар. Месторасположение звука подсказало ей, что собака уже не в доме. Джесси обрадовалась, что пес покинул дом, но она была в замешательстве. Возможно, собака чувствовала себя несколько неуютно в доме, после стольких проведенных дней на воле. Эта мысль не была лишена некоторого смысла… впрочем, как и многое другое в подобной ситуации.

«Соберись с мыслями, Джесс», — посоветовала она сама себе, и, может быть, именно это она и делала. Панический ужас и беспричинный стыд, испытываемый ею во сне, растворились. Даже сон сам по себе, казалось, испарился, приобретая странное качество передержанной в проявителе фотографии. Вскоре она поняла, что сон полностью уйдет. При пробуждении сны кажутся коконами, покинутыми мотыльками, или раскрытыми раковинами, оставленными моллюсками. Бывали времена, когда эта амнезия — если это действительно была она — поражала ее своей печальной безысходностью. Но только не сейчас. Никогда в жизни Джесси не принимала ее с такой радостью и полнотой.

«Да это и не важно, — подумала она. — Ведь это только сон. Я говорю об этих головах, высовывающихся из других голов. Говорят, что сны очень символичны, конечно, я знаю это, кажется, и в этом сне должно быть какое-то символическое значение… может быть, даже какая-то истина. И даже если и не это, то теперь мне кажется, что я знаю и понимаю, почему ударила Вилла, когда он подшутил надо мной в тот день. Нора Калиган несомненно затрепетала бы от радости — она квалифицировала бы это как прорыв. Возможно, так и есть. Но это все же не поможет мне выбраться из этого проклятого дома, ставшего тюрьмой, но все-таки это мое высшее достижение. Может быть, кто-то не согласен со мной?»