Рене Маори - Темные зеркала. Том второй

Грустные, опущенные уголками вниз глаза увидел я. Тонкая прозрачная кожа, сплошь иссеченная морщинами, и серебряные волосы, длинными прямыми прядями, спадающие на лоб и щеки, придавали лицу философа странный неземной вид. Это печальное лицо вызывало священный ужас.

– Выпей вина, – сказал Крон, – потом я выслушаю твой рассказ.

– О чем?

– Тебе есть о чем рассказать, а мне есть что ответить тебе.

Неожиданно для себя я заговорил:

– Мой сосед... Он занял у меня денег и сумел разбогатеть. Иногда мне кажется, что с этими деньгами я отдал ему мое счастье. Я люблю Марту. Это жена его – Марта. Как-то она пришла ко мне, и мы прожили вместе неделю. Я прятал ее, ведь они могли убить Марту. А потом, опасаясь за мою жизнь, Марта вернулась к нему. Он не донес, наверное, просто не успел. А сегодня ночью его садовник повесил мою собаку. Это – предупреждение. Завтра за мной, верно, придут. Колесо крутится перед глазами, и каждый стук в дверь лишает сил. “Отче наш”, – говорю я каждую минуту, “Бог милосерден”, – уверяю я себя. Но где же тогда справедливость? Он любит деньги, он их и получил. Зачем ему еще и жена? Нельзя ли сделать так, чтобы каждый получил свое, а? И все были бы довольны... Я думал, долго думал. И понял, что должен убить соседа. И тогда все будет хорошо.

– Одно убийство влечет за собой другое, – заметил Крон. – Так было и так будет от начала времен. Так и тянется... И цепочка ни разу не прервалась.

– Что же породило первое убийство?

– Разлад.

– Всякая ссора есть разлад.

Крон сощурил левый глаз, что придало его лицу выражение напряженное и холодное. Снял нагар со свечи, глубоко вздохнул и положил руку, всю во вздувшихся венах, на потрепанную Библию.

– Ссора не с кем-то, но с самим собой. Уничтожь разлад в себе и, поверь, тебе не захочется убивать. Читай заповеди, Иоганнес. Наступит момент, когда лишь два слова – “не убий” – удержат тебя от цепи преступлений против Бога и человека.

– Я верую в Бога и уважаю Церковь, – ответил я, с трудом подавив неприязнь. – Я усердно молюсь и с любовью читаю Евангелие. И все-таки...

– И все-таки... – эхом отозвался Крон. – Ты слышишь? – вдруг вскричал он, повернувшись к распятию, – Я победил! Я говорил твоими словами, но он не внял им, как не внимал еще никто из живущих. Я сделал все, что мог, но решение – его, слышишь? Не твое, не мое, но – его – человека!

Он засмеялся раскатисто, и жуткий смех его шевельнул неверное пламя, и свеча погасла. Но тьма не наступила. Через маленькое окошко светила половина луны, освещая все синеватым светом.

Я затаился и ничего не сказал. Хотя собирался поведать ему, что уже готов раскрыть свое сердце Богу и замолить свой грех. И вот теперь... Противоречивые желания разрывали мое сердце. С одной стороны меня поджидали холодные пальцы Инквизиции, из которых живым мне не выбраться. С другой...

Крон взял что-то с полки и положил э т о на сучковатый стол. – Ты убьешь его, – сказал он, потрясая кулаком. – Нет ничего проще. Это говорю тебе я. Тот, кого называют пожирателем детей. Я – Крон. Не теряй времени, иначе его у тебя отнимут. Торопись, и жизнь твоя помчится вскачь. Возьми это.

Это был кинжал старинной работы. Его обоюдоострое жало было изогнуто как пламя. На рукояти – плоской голове змеи – сверкали великолепно отшлифованные желтые топазовые глаза. Свет луны дробился в них и, отражаясь, разбрасывал колющие тонкие лучи. Камни сияли притягательной радугой, и завораживали, и томили.

Крон с любовью погладил серебряного гада и протянул мне кинжал. – Держи. Когда ты пронзишь им горло своего врага, ты увидишь, как остро лезвие. Оно войдет в плоть без усилий. Потом, ты вернешься сюда и принесешь с собой этот кинжал. Зачем? Он дорог мне... Но не вздумай смывать кровь. Я сам смою ее, когда придет время. Иди же. И поторопись – скоро рассвет.

Я ощутил в руке холод металла. Твердые круглые глаза давили ладонь. Я бросил прощальный взгляд на распятие, кивнул Крону и переступил порог...

Пал Палыч задумчиво постучал пальцами по столу.

– Гм... стало быть, опять обрыв...

Рене протянул ему желтоватую твердую страницу:

– Она, как видите, побывала в огне. Наверное, что-то и совсем сгорело.

Пал Палыч, как коршун, накинулся на рукопись, вертя ее так и эдак, рассматривая бумагу на свет. Потом огорченно протянул:

– Действительно, обгорела. А я слышал, что рукописи не горят!

– Горят, – усмехнулся Маори, – горят и пропадают, и не находятся.

– Такая горечь в вашем голосе, упаси Боже. Значит, и вы не избежали печальной участи Гоголя. Никогда не понимал манеры сжигать все, что неугодно. Неужели нельзя просто убрать куда-нибудь подальше, может быть, потом обнаружится шедевр. Хотя... – он осторожно покосился на Маори, – я вовсе не вас имел в виду.

– Я понял, – мрачно парировал автор, – вы имели в виду Гоголя.

“Марта шла босиком. Ее белые ступни, утопая в жидкой грязи, казались еще светлее, словно никакая грязь не могла испачкать их нежную кожу. Один из лавочников, зажимая ей рот темной растрескавшейся лапищей, орал:

– Ведьма! На костер ее! Поджарим-ка на медленном огне! Что не нравится ?! У, ведьма!

Грязная нищенка, в жутких лохмотьях и с провалившимся носом выплясывала перед процессией и безумно хохотала:

– Убила муженька? Ха-ха-ха! – Корявый ее палец указывал на Марту, словно старался проткнуть ее насквозь. – Проснулась, а он мертвый? Так тебе и поверили! Согрешила с дьяволом, да по его наущению и перерезала горло муженьку. Гореть тебе в геенне огненной! Ведьма!!!

Марта начала вырываться, но дюжий детина заломил ей руку. Разорванный рукав обнажил плечо – исцарапанное и окровавленное.

– Марта! – крикнул я, но не услышал собственного голоса. Но она почувствовала мой крик – обернулась, и мы встретились глазами. Синяя безысходность глянула на меня, горькая покорность и любовь. Любовь, что переходила теперь в вечность, а значит – была во сто крат сильнее земной любви. Душа моя корчилась в синем пламени этих, покидающих, глаз.

Меня оттолкнул какой-то францисканский монашек. Он рвался вперед посмотреть ведьму, но его все время оттесняли. Вдруг он откинул капюшон и прошептал:

– Ты сам заложил костер, на котором завтра сожгут Марту.

– Эта часть, мне не очень понравилась, – сказал, помолчав, Пал Палыч. – Стиль не тот, который был. Наверное, вы слишком крепко приложили сюда руку. Нельзя же так осовременивать древний язык. Да и эта нищенка...

– Что нищенка?

– Довольно пошлый прием – ужасная старуха, прыгающая перед толпой. Это вы ввели для пущего устрашения?

– Я ввел? Да вот же здесь написано, – Маори начал тыкать пальцем в замусоленный листок. – “Кому карга кричаше...”

Пал Палыч странно посмотрел на автора: