Рене Маори - Темные зеркала. Том второй

– Ну вот, – пробормотал Алекс, – единственную стоящую принцессу угробили. Завтра весь мир проснется и начнет рыдать.

– Пьяная принцесса, погибшая в объятиях араба. – Сказала Лена. – Боюсь, что рыдать в этом случае нужно о чем-то другом.

– Твоя нелюбовь к женщинам доходит до абсурда, – раздраженно бросил Алекс. – Леди Ди была классной и это тебя раздражает.

Лена бросила на мужа неприязненный взгляд.

– Мне жалко королеву, – сказала она детским голосом, – Они будут ее мучить.

– Кто? – спросили мы хором.

– Те, кто будет ее обвинять.

– Тогда позволю себе задать еще вопрос. Кто будет обвинять? – осторожно допытывался я. – Ведь пока еще слова обвинения не было.

– Будут, будут, – с какой-то ожесточенной уверенностью твердила она. – Еще и революцию устроят.

Алекс смотрел на нее с возрастающей тревогой. Потом сделал вывод:

– Да ты, кажется, совсем окосела. Спать хочешь?

Но Лена спать не хотела, наоборот, она желала высказать нечто такое, что завтра уже не будет таким уж важным. А вот сегодня, сейчас это просто необходимо сказать.

– Вы ничего не понимаете, – быстро заговорила она. – Дело не в жалости и не в зависти. Многое будет меняться. Нам всем грозят жестокие испытания, а вы не хотите этого понимать. Я чувствую эту опасность. И не подумайте, что боюсь. Просто пытаюсь предупредить, но все равно знаю, что никто не будет меня слушать, а потом будет уже поздно.

– Господи, где мы, а где Англия?

– Это уже не про Англию. Я не о том. Я про нас. Здесь будет хуже, да и вообще везде. Арабы… арабы… Они не остановятся. Им нужны мы все…

– Предлагаю новый термин, – пошутил я, – «Арабофоб».

– Глупости, глупости, и еще раз глупости. Будет лучше и спокойнее. Израиль подписал мирный договор с Египтом. Терактов давно нет. Война в Персидском заливе окончена.

– Чего ты боишься? – Обернулся ко мне Алекс. – Вот так всегда, стоит ей немного выпить, и она начинает вещать не хуже Кассандры.

– И все сбывается, – капризно протянула Лена.

– И вправду, ерунда, – поддержал я. – Хотя я не понимаю, что сейчас навело тебя на такие мысли? Не вот это? – я ткнул пальцем в направлении телевизора.

Лена медленно, тщательно подбирая слова, ответила:

– Не знаю. Это всегда как молния. Раз, и ты уже знаешь будущее. Правда, хорошее обычно не знаешь. Только всякую гадость.

На мгновение мне показалось, что и вправду это могло бы быть предвидением. Не светским предвидением Нострадамуса, а предчувствием дикого зверя, который чует опасность, но не в состоянии понять, откуда она исходит. Поэтому теперь она путалась, искала слова и, главное, понимала, что никто и никогда не поверит этим словам, произнесенным в момент усталости над бутылкой джина. Но мысль эту я отогнал. Уж очень не тянула эта Лена на Кассандру. Я видел перед собой лишь экзальтированную особу, похоже, не очень умную, и уж совсем неинтересную. Так, выскочка, мнящая что-то о своих способностях. «Погоди, милочка, – злорадно подумал я. – Израиль тебя обломает. Узнаешь, что здесь не проходят подобные шуточки для создания авторитета. И не пытайся казаться здесь оригинальной. Скоро сойдет лоск, и станешь ты обыкновенной русской уборщицей».

Я так упивался этими мыслями, что даже не понял, что веду себя подобно спесивым репатриантам восьмидесятых, доблесть которых только и заключалась в том, что они успели выехать раньше. И теперь насмехались над зелеными дикарями, прибывшими с их бывшей родины. Наверное, это было нехорошо и несправедливо, но усталость и алкоголь сделали свое дело. Нервы мои были взбудоражены. И я желал излить желчь на вся и на всех. В окно я видел светлеющее небо и понимал – пора идти. Но тут раздался звонок в дверь. В комнату ввалились еще какие-то люди с бутылками в руках. Друзья? Знакомые? Следующий час я провел в каком-то угаре. Помню, что Лена с какой-то дамой (кажется ее звали Софа, или что-то вроде того) пели белогвардейские песни. Слаженно и красиво, только, пожалуй, слишком громко. И было в этом пении некое напряжение, заставляющее голоса срываться на крик. Из соседского окна раздался вопль: «шекет!» Но какой уж тут может быть «шекет», когда наступило утро, и теперь даже полиция не приедет, чтобы утихомирить разошедшихся «русских». А потом я заснул прямо на диване. И разбудили меня уже под вечер, чтобы напоить кофе. Думаю, что только для этого. Но я все равно собрался и побрел домой, удивляясь, что не сделал этого раньше. Например, ночью.

На этом знакомство можно было бы считать законченным, если бы не одно обстоятельство – общение наше продолжилось. Продолжилось вопреки здравому смыслу. Так, во всяком случае, казалось мне. Через неделю я опять заглянул к ним, а потом еще раз. В конце концов, это стало привычкой.

Мы просиживали ночи, рассуждая об абстрактных материях. Магия и колдовство тоже стали неотъемлемой частью этих разговоров.. Как-то исподволь, легко Лена переводила все в сверхъестественное русло. Казалось, что она жила в нематериальном мире, а здесь появлялась в случае крайней необходимости. «Русской уборщицей», несмотря на мой прогноз, она так и не стала, хотя, конечно, работала где-то на уборке. Филолог по образованию, она не могла найти здесь работы по специальности. Страна, которая требовала полного забвения культуры и языка «галута», не способствовала развитию русского языка. Миллион с лишним русских репатриантов, шестая часть населения страны раскололась пополам. Одни изо всех сил удерживали прежний образ жизни, другие с восторгом принимали реалии теперешнего существования, отметая прошлое. Все это напоминало войну местного масштаба. Никто не мог остаться в стороне. Даже я, имея огромный опыт «стороннего наблюдателя» оказывался втянутым в эти баталии. Борьба отнимала все силы. Словно нервная институтка, я снова и снова переживал выпады бывших своих соотечественников. Поистине, чтобы оставаться собой, нужна была очень толстая кожа, а вот ее, кажется, у меня и не было. А эта непрерывная война вползала все глубже и глубже в сознание и становилась неотъемлемой частью жизни. Я постоянно ловил себя на том, что «божественное вдохновение» подменялось чувством тоски и обязательности. Хотя кому я был должен? Одним словом – не можешь писать, не пиши. Никто и не заметит. Не Пушкин. Но я помнил о том, что ощущал ранее, садясь за чистый лист. Тогда, словно чья-то рука водила моей, создавая неожиданные образы, о которых я и не думал. Теперь же я был рабом этого утерянного чувства, жалким наркоманом не умеющим удовлетворить эту страсть. Да, я обрел знание законов и грамотность прозаика, но утратил интерес к этой работе. Да, я мог разложить по косточкам любое произведение, но не получал никакого удовольствия ни от чтения, ни от письма, расплачиваясь равнодушием за приобретенный опыт. Я по-прежнему любил представлять свои книги написанными, изданными и забытыми мной, но процесс их создания терялся где-то в дебрях непреодолимой лени и скуки. Жизнь этой семьи неожиданным образом шевельнула какие-то струны. Эта типичная жизнь семьи русских репатриантов была примером логического завершения пути, начатого вдвоем с обоюдного согласия, в конце концов, приведшего к развилке. И теперь уже две дороги расходились все дальше друг от друга. Вначале еще были различимы отдельные слова, долетавшие с другой стороны. Но постепенно звуки сливались с шумом природы и уже невозможно было разобрать речи другого. Того, кто был раньше твоим двойником. Это была завораживающая картина. Я почти физически чувствовал нерв каждого из этих двоих. Сам ни во что не ввязывался, не давал советов. Я наблюдал. Наблюдал с жадностью театрального завсегдатая разворачивающуюся на моих глазах драму.