Составитель не указан - Зловещие мертвецы (сборник)

Просматривая газеты, я случайно наткнулся на имя Цинтии Паркер и прочел заметку, в которой оно появилось На следующий день я бросил работу и переехал сюда.

В ливерпульской гостинице у меня снят номер, но я почти не бываю там. Купленная мной лодка небольшая, но прочная, и я каждый день выхожу на ней в море. Элен утонула недалеко от выхода из бухты – не больше мили от берега. Внезапный порыв ветра, волна – и друзья Элен не смогли справиться с лодкой.

Рулевому, который сидел на корме, удалось добраться до берега, после того как они перевернулись Остальным – нет.

Я до сих пор не могу заставить себя найти его и поговорить с ним И вряд ли когда смогу.

Но теперь по крайней мере у меня есть надежда. В газетной заметке сообщалось о смерти Цинтии: она сгорела в гостиничном номере. Полиция полагала, что она заснула с сигаретой в постели. Владельцы гостиницы поспешили заверить газетчиков, что с их стороны не было допущено никакой оплошности. Каждый этаж, каждый номер располагал противопожарной сигнализацией, электрическая проводка изолирована. Ко всему прочему, это было совершенно новое здание.

И все же Цинтия погибла от огня.

Я помнил ее страх даже перед зажженной спичкой. Полиция могла думать что угодно, но я знал, что она никогда не курила Единственное, о чем она могла забыть, было то обстоятельство, что за прошедшие пятьдесят лет земля изменила свой облик, приблизившись к небесам. «Метрополитен Тауэре» очень новый отель; его бетонные стены возвышаются над частоколом крыш старого Лондона. Сорок пять этажей; ее номер находился на сорок втором Приблизительно пятьсот футов Я смотрел старые выпуски «Иллюстрированных лондонских ведомостей» Немецкий цеппелин был поврежден и терял высоту, когда пилот истребителя пошел на таран. Столкновение произошло в пятистах футах над городом, к западу от Мэйфайра.

Тони Андерсон ждал почти пятьдесят лет пока Цинтия вернется к месту его гибели.

Мои средства позволяют мне ждать бесконечно долго. Каждый день, каждый прилив я сажусь в лодку и плыву к выходу из бухты.

Время идет, сезон сменяет сезон, и я надеюсь, что море тоже меняется.

Ла-Пас расположен в двенадцати тысячах футов над уровнем моря; чуть выше и уже нечем дышать. Тут ламы, индейцы, засушливые плато, вечные снега, города-призраки, орлы, а внизу, в тропических долинах, бродячие золотоискатели и гигантские бабочки, порхающие над цветами.

Шоненбаум мечтал о Ла-Пасе, столице Боливии, почти каждую ночь в течение двух лет, которые он провел в концлагере Торенберг, в Германии. И когда американские войска открыли наконец ворота, как ему казалось, в другой мир, он начал бороться за получение боливийской визы с упорством, на которое способен лишь настоящий мечтатель.

Шоненбаум был портным из польского города Лодзи, наследником династии портных, которую прославили пять поколений еврейских мастеров. Он поселился в Ла-Пасе и после нескольких лет упорного труда смог встать на ноги, открыв скромную мастерскую с громким названием: «Шоненбаум, парижский портной». Заказы потекли рекой, и вскоре он был вынужден искать себе помощника. Это было нелегким делом, потому что искусство обращения с иглой — экзотическое ремесло для индейцев Анд. Шоненбаум проводил много времени, пытаясь обучить подмастерьев, однако нельзя сказать, чтобы их сотрудничество было плодотворным. После нескольких попыток он сдался, оставшись в одиночестве среди гор заказов и материала. Его проблемы решила одна неожиданная встреча, словно ниспосланная судьбой, которая благоволила к нему с тех пор, как из трехсот тысяч польских евреев он оказался одним из немногих уцелевших.

Мастерская Шоненбаума располагалась на холме, откуда был виден весь город, и караваны лам с рассвета до ночи проходили под ее окнами. Стремясь придать столице современный вид, правительственные чиновники издали указ, запрещавший этим животным появляться на городских улицах, но так как ламы представляют собой единственное средство передвижения по горным дорогам, то вереницы их, покидающие с первыми лучами солнца городские окраины с грузом корзин и тюков, по-видимому, надолго останутся обычным явлением для этой южноамериканской страны.

Каждое утро по пути в магазин Шоненбаум встречал эти караваны. Он любил лам, даже не понимая почему Может быть, просто из-за того, что их не было в Германии Двадцать или тридцать животных, несущих поклажу, зачастую превышающую собственный вес, обычно сопровождали два или три индейца.

В одну из таких встреч Шоненбаум остановился и протянул руку, чтобы погладить проходившее мимо животное. Он никогда не ласкал собак или кошек, которых было полно в Германии; никогда не слушал пения птиц — по одной и той же причине: без всякого сомнения, пребывание в концлагере наложило отпечаток на его отношение ко всему немецкому или связанному с Германией.

Оборванный погонщик с посохом в руке проковылял следом за караваном. Его желтоватое, изможденное лицо показалось знакомым Шоненбауму; что-то давно забытое, близкое и в то же время кошмарное, всплыло в памяти. Странное волнение охватило его при виде индейца. Этот беззубый рот; добрые карие глаза, открытые в мир, словно две незаживающие раны; длинный унылый нос; выражение постоянного упрека — полувопрос-полуобвинение — на лице человека, шагавшего рядом с ламой, буквально нахлынули на портного, когда он уже собирался повернуться спиной к каравану.

— Глюкман! — окликнул он незнакомого индейца. — Что ты здесь делаешь?

Не отдавая себе отчета, Шоненбаум произнес эти слова на родном идише. Человек, к которому он обратился, отпрянул как ужаленный и бросился бежать прочь от дороги, преследуемый Шоненбаумом. Ламы с высокомерным, выражением, застывшим на высоко поднятых мордах, продолжали свой путь.

На повороте Шоненбаум поймал человека, схватил за плечи и заставил остановиться. Это действительно был Глюкман. Убеждало не столько внешнее сходство, сколько выражение немого страдания, застывшее на лице.

— Глюкман! Это ты! — закричал Шоненбаум, все еще на идише.

Глюкман затряс головой.

— Это не я! — прохрипел он на том же языке. — Меня зовут Педро, индеец Педро. Я не знаю вас, сеньор!

— А где же ты выучился говорить на идише? — поинтересовался Шоненбаум. — В школе для бедных в Ла-Пасе?

У Глюкмана отвисла челюсть. Он дико взглянул на уходящих лам, как бы ища у них поддержки.

Шоненбаум отпустил его.

— Чего ты испугался, идиот? — спросил он. — Мы вместе сидели в концлагере. Кого ты пытаешься обмануть?

— Меня зовут Педро, — на идише пробормотал Глюкман. — Мы не знакомы.

— Рехнулся, — сказал Шоненбаум с жалостью. — Итак, теперь тебя зовут Педро. А это что?