Оливер Онионс - Бенлиан

И он выставил меня вон.

«Психиатрическая лечебница — вот где вам место, господин Бенлиан!» — думал я, пересекая склад. Дело в том, что тогда я его не знал и не понимал, что к нему нельзя подходить с меркой обычного человека. Впрочем, подождите немного и вы сами всё поймете…

Тут же я поклялся себе, что больше не буду иметь с ним никакого дела. Я принял это решение так, как если бы собирался бросить курить или пить и — сам не знаю, почему — с тем же чувством, будто лишаю себя чего-то. Но скоро я забыл об этом, и в течение месяца он несколько раз заходил ко мне и пару раз приглашал меня к себе посмотреть на статую.

Через два месяца я был в каком-то необыкновенном состоянии духа по отношению к нему. В некотором смысле я успел узнать его, но в тоже время не знал о нем ни на йоту больше. Поскольку я круглый дурак (о да, теперь-то я это знаю), вы можете посчитать не заслуживающей внимания блажью все мои рассказы о том, каким необыкновенным человеком он был. Я имею в виду не только его знания (хотя мне казалось, что он знает всё — науки, языки и так далее), потому что это всего лишь малая часть. Каким-то образом его присутствие повергало меня в беспокойство и смущение, а в его отсутствие я чувствовал ревность (другого слова я подобрать не могу) — такую ревность, как если бы он был женщиной! До сих пор я не могу этого постичь…

И ему было известно, до какой степени он выводил меня из равновесия; сейчас я расскажу вам, как я это выяснил.

Однажды вечером, сидя у меня, он спросил: «Я нравлюсь тебе, Паджи?» (Я забыл упомянуть, что сказал ему, что дома меня зовут Паджи [1] Pudgie (pudgy (англ.) — низенький и толстый, пухлый) , потому что я маленький и толстый; удивительно, сколько я ему рассказал такого, чего не рассказал бы никому другому.)

— Я нравлюсь тебе, Паджи? — спросил он.

Что касается моего ответа, то я не знаю, как он у меня вырвался. Я удивился этому ответу еще больше, чем он, поскольку ничего подобного у меня и в мыслях не было. Казалось, будто моим голосом говорит кто-то другой.

— Я ненавижу и обожаю вас! — вот что я ответил; после чего я в ужасе оглянулся по сторонам, испугавшись собственных слов.

Но он не смотрел на меня. Он только кивал головой.

— Да. И добро, и зло… — бормотал он себе под нос. А потом он вдруг встал и ушел.

В ту ночь я долго не мог заснуть, все думая о том, как я мог такое сказать.

С тех пор иногда во время работы на меня находило какое-то непонятное чувство. Мне вдруг начинало казаться, что он думает обо мне там, в своей студии. Я знал (как бы глупо это вам ни показалось), что он там у себя думает обо мне и как-то влияет на меня. И однажды вечером меня охватила такая уверенность, что это не игра моего воображения, что я моментально бросил работу и, сам не знаю как, оказался у него в студии, как будто пришел туда во сне, как лунатик.

Он, казалось, ждал меня, потому что рядом с его креслом перед статуей стояло еще одно.

— В чем дело, Бенлиан? — воскликнул я.

— Ах! — произнес он. — Дело в этой руке, Паджи. Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этой руке. Кажется ли она тебе такой же странной, как прежде?

— Нет, — ответил я.

— Я так и думал, — сказал он. — Но я к ней не притрагивался, Паджи…

Тот вечер я провел там.

Но не думайте, что он проделывал такие вещи со мной постоянно. Напротив, иногда я испытывал очень странное чувство освобождения (не знаю, как еще это можно назвать); подобно тому, как в удушливый, серый день, когда все погружено в меланхолию, вдруг подует освежающий ветер и снова можно дышать полной грудью. И однажды я обнаружил, что это тоже делал он, и делал сознательно.

Как-то раз вечером я пошел к нему в студию посмотреть на его творение. Удивительно, как по-новому я стал воспринимать эту статую. Она все еще была непропорциональна (хотя правильнее будет сказать, что я знал, что она должна быть такой — я помнил, что таково было мое первое впечатление; теперь она уже не раздражала меня так сильно — вероятно, к тому времени я к ней достаточно пригляделся). В то же время мои собственные миниатюры стали казаться мне несколько ребяческими, я был недоволен ими. А ведь это ужасно — быть недовольным произведениями своих рук, которые когда-то казались прекрасными.

Итак, он смотрел на меня с выражением крайнего нетерпения, а я взирал на статую, когда внезапно меня охватило то самое чувство освобождения и легкости. Я осознал это, когда обнаружил, что думаю о нескольких важных письмах, недавно полученных мной от фирмы, в которых, в частности, спрашивалось о времени готовности выполняемого мной заказа. Я подумал, что эту работу уже давно пора было закончить, поэтому лучше приняться за нее сейчас же. Я выпрямился в кресле, как будто внезапно пробудился ото сна, и, посмотрев на статую, увидел ее такой, как в первый раз, — уродливой и совершенно непропорциональной.

В следующее мгновение я попытался встать, но тут же сел обратно, как будто кто-то толкнул меня.

Вряд ли кому понравится такое обращение, поэтому, не глядя на Бенлиана, я довольно раздраженно пробормотал:

— Не надо, Бенлиан!

Затем я услышал, как он встал и отодвинул кресло. Он стоял позади меня.

— Паджи, — произнес он с волнением в голосе, — я не принесу тебе добра. Оставь меня. Уходи.

— Нет, нет, Бенлиан! — взмолился я.

— Уходи, слышишь, и не приходи больше! Найди себе другое жилище, уезжай из Лондона и не давай мне знать о себе…

— О, что я сделал не так? — горестно спросил я.

— Возможно, так будет лучше и для меня, — пробормотал он, а затем добавил: — Довольно! Уходи!

И я пошел к себе и занялся работой для фирмы. Но я не могу вам передать, каким одиноким и несчастным я себя чувствовал.

В то время я дружил с одной юной девушкой — милым, отзывчивым существом — которая иногда приходила ко мне в мое предыдущее жилище и штопала мне одежду. Мы не виделись уже очень давно, но каким-то образом она нашла меня и однажды вечером пришла на склад, поднялась ко мне в студию, направилась прямиком к мешку для белья и начала искать вещи, которые нужно было заштопать. Признаюсь, когда-то я был к ней неравнодушен; и я почувствовал себя ужасно неловко, когда она вошла и, ни о чем не спрашивая, принялась за починку моих вещей.

Так мы и сидели: она — штопая мою одежду, я — занимаясь своей работой и радуясь, что кто-то скрашивает мое одиночество. Она непринужденно и весело болтала своим мягким голосом, в котором не было ни малейшего упрека.

Но вдруг ни с того ни с сего я вновь начал думать о Бенлиане. И я не просто думал о нем — меня охватило сильнейшее беспокойство. Мне пришло в голову, что, может быть, ему плохо или он болен. И вся радость от прихода моей подруги тут же улетучилась. Я делал вид, что усердно работаю, и постоянно поглядывал на часы, лежавшие на столе передо мной.