Оливер Онионс - Бенлиан

Между прочим, я совершенно не представлял, до какой степени я почитаю его, пока он вновь не отдалился от меня, как бывало и раньше, оставив меня в полном одиночестве, совершенно несчастным!.. И я злился в то же самое время, потому что ведь он обещал мне, что такое больше не повторится… Это случилось как-то ночью, не помню точно, когда. Я выбежал на лестничную площадку и закричал во двор:

— Бенлиан! Бенлиан!

У него в студии горел свет, и я услышал приглушенный крик:

— Уходи! Уходи! Уходи!

Он боролся — я знаю, что он боролся, в то время как я стоял на лестничной площадке, — боролся с желанием отпустить меня. А я только и мог, что броситься на кровать и захлебываться в рыданиях, пока он пытался освободить меня, не желающего быть освобожденным… А он мучительно боролся, совсем один…

(Впоследствии он рассказал мне, что ему приходилось время от времени что-нибудь съедать и немного спать и это ослабляло и усиливало его — усиливало его тело и ослабляло переход… ну, вы понимаете.)

Но на следующий день все опять было хорошо. Я снова был с Бенлианом. И, вспоминая его борьбу, я думал о том, сражался ли когда-нибудь хоть один умирающий человек за свою жизнь так безоглядно, как Бенлиан сражается за то, чтобы преодолеть свою и воплотить себя.

В следующий раз, когда он вызвал меня, или послал за мной, — как это ни называй — я влетел в его студию со скоростью пули. Он сидел, глубоко погрузившись в большое кресло, худой, как мумия, и казалось, что лишь в его бездонных глазницах еще теплится жизнь. Увидев его, я постучал костяшками пальцев друг о друга и хихикнул.

— Ты переходишь , Бенлиан! — произнес я.

— Правда? — отозвался он едва слышным шепотом.

— Ты хотел , чтобы я принес фотографический аппарат и магний? (Я схватил их, как только почувствовал, что он вызывает меня, и принес с собой.)

— Да. Приступай.

Итак, я установил аппарат напротив него, сделал все приготовления и взял пинцетом магниевую ленту.

— Ты готов? — спросил я. Затем я поджег ленту.

Студия, казалось, заплясала от ослепительного света. Лента искрилась и шипела. Я спустил затвор; через несколько секунд дым поднялся кверху и повис клочьями под потолком.

— Скоро тебе придется водить меня под руки, Паджи, — произнес Бенлиан сонно, — ибо сам ходить я уже не смогу. Да и вообще стану безвольным, как заядлый опиоман.

— Можно мне сделать хотя бы один снимок статуи? — спросил я с надеждой.

Он поднял руку и ответил:

— Нет, нет, Паджи. Это все равно что испытывать нашего бога. Вера — вот пища, которой питаются боги. Пусть люди из Общества психических исследований занимаются фотографированием, когда все закончится. А теперь прояви снимок.

Я проявил пластинку. «Переход» теперь казался полным.

Но Бенлиан был недоволен.

— Что-то не то, — сказал он. — Я еще не достиг такого совершенства, я это чувствую. Видимо, твой фотографический аппарат недостаточно чувствителен, чтобы обнаружить меня, Паджи.

— Я принесу другой утром! — выпалил я.

— Нет, — ответил он. — У меня есть идея получше. Найми кэб завтра к десяти утра, и мы кое-куда съездим.

В десять тридцать следующего утра мы приехали в большую больницу и, пройдя через несколько коридоров и спустившись по множеству ступеней, оказались в подвальном помещении. Посредине стояла медицинская кушетка, и повсюду было множество разнообразных приборов, рамок с матовым стеклом, стеклянных трубок самых необычайных форм, динамо-машина и другие предметы. Также там было двое врачей, с которыми Бенлиан завел беседу.

— Сначала попробуем мою руку, — сказал Бенлиан через некоторое время.

Он подошел к кушетке и положил руку под рамку с матовым стеклом. Один из врачей производил какие-то манипуляции в углу. Помещение наполнилось неприятным треском, и ослепительная вспышка осветила рамку, под которой находилась рука Бенлиана. Врачи переглянулись и оба сделали шаг назад. Один из них сдавленно вскрикнул; он был смертельно бледен.

— Положите меня на кушетку, — сказал Бенлиан.

Я и врач, который лучше держал себя в руках, подняли его и уложили на парусиновую кушетку. Рамка, излучающая пульсирующий зеленый свет, медленно прошла над всем его телом. После этого врач побежал к телефону и вызвал одного из своих коллег…

Мы провели там всё утро, в течение которого приходили и уходили десятки докторов. Потом мы ушли. Домой мы тоже возвращались в кэбе, и Бенлиан всю дорогу молча посмеивался.

— Как же они всполошились, а, Паджи! — хихикал он. — Человек, которого не берут рентгеновские лучи, — как же они перепугались! Обязательно отмечу это в дневнике.

— Это было потрясающе! — хихикнул я в ответ.

Бенлиан вел нечто вроде дневника или журнала. Потом он передал его мне, но они забрали его на время. Он был огромный, как гроссбух, и не сомневаюсь, что обладал чрезвычайной ценностью. Нехорошо было с их стороны вот так вот взять ценную вещь и не вернуть. Ну и посмеялись же мы с Бенлианом, представляя, как они читают этот дневник! Он одурачил их всех — ученых рентгенологов, художников из академий — всех! На форзаце было написано «Моему Паджи» . Я обязательно опубликую его, когда получу назад.

К этому времени Бенлиан ужасно ослаб; все-таки это очень трудная работа — воплощать себя. Ему приходилось время от времени пить немного молока, иначе он бы умер прежде, чем все было бы закончено. Я уже давно забросил свои миниатюры, и, когда приходили гневные письма от заказчиков, мы с Бенлианом просто бросали их в огонь и смеялись; вернее, я смеялся, а он только улыбался — он был слишком слаб, чтобы смеяться. Денег у него было много, так что мы могли это себе позволить. Теперь я спал у него в студии, чтобы не пропустить «переход».

А ждать, как я думал, оставалось совсем недолго. Я все время смотрел на статую. Такого рода вещи (если вы не знаете) делаются постепенно, и я думал, что Бенлиан был занят заполнением ее внутренней части и еще не приступал к наружной, потому что на вид статуя оставалась неизменной. Но несмотря на то, что он потягивал молоко и иногда позволял себе немного поспать, дело великолепно продвигалось, и, наверное, теперь изваяние было уже почти заполненным. Я был ужасно взволнован, ведь оставалось совсем немного…

А потом вдруг кто-то пришел и чуть все не испортил. Странно, но я забыл, что именно тогда произошло. Я помню только, что были похороны, и помню, как всхлипывающие люди смотрели на меня и кто-то назвал меня черствым, но кто-то другой сказал: «Нет, взгляните на него», и что на самом деле все наоборот. И, кажется, я припоминаю, что это было не в Лондоне, потому что я был в поезде; но после похорон я увильнул от них и снова очутился в Юстоне [2] Юстон — большой лондонский вокзал. . Они погнались за мной, но мне удалось скрыться. Я запер собственную студию, а сам, словно мышь, затаился у Бенлиана, когда появились они и стали колотить в дверь…