Павел Чибряков - Что-то… (сборник)

После этого они просто закончили ужин, ограничившись общими фразами.

На следующий день Глеб привёз новую «порцию» писанины. Егор слегка опасался, что Глеб, увидев, что Егор не закончил с предыдущей партией, будет возмущаться. Но Глеб промолчал. Поэтому Егор решился спросить:

«Слушай, какой урод пишет всю эту белиберду?».

«Тысячапроцентный урод. Я сам его не видел, но знаю, что это невообразимое НЕЧТО. Это всё – всё, что только возможно – БЫВШЕЕ. Слишком долго пришлось бы объяснять, да и незачем. Просто работай».

«Просто работай»! Легко сказать! До чего же гнусно – погружаться в эту словесную массу, которая, кажется, облепляет изнутри твою черепную коробку, отдавливает от неё мозг, чтобы занять его место. Что самое омерзительное – к тебе постепенно приходит понимание того, что это значит, как оно важно, и что с этим нужно делать.

«… Люди – это гниющие язвы во внутренностях бытия. Бытиё прогниваемо ими. Они растлевают детей, стряхивают из жизни стариков, убивают тех, кто с ними вровень, и тем бывают живы. И даже если ничего такого они не делают, они всё равно подпитываются знанием о таких вещах, радостно довольствуясь тем, что подобное «минует их»…

Человеческая сущность – как грязное нижнее бельё того, кто редко его меняет, плохо подтирается, считает в порядке вещей спускать в него «законные последние капли». И при этом человек верит, что его срам закрыт. Ну да, закрыт. Только чем?! Очень часто «прикрытие» омерзительней того, что оно прикрывает. Но человеческая сущность не прикрывает ничего. Она сама по себе в своей омерзительности. И прикрыть её ничем не возможно. Да, грязное нижнее бельё можно прикрыть роскошными нарядами, но, в конце концов, кто-нибудь всё равно полезет под них. Ведь такова человеческая сущность…

…Хвала тем, у кого кишка не тонка покончить с собой. Это прозревшие, у которых хватает сил осознать своё состояние в этом мире и покинуть его. Правда, они всё равно остаются в нём мерзостью своего поступка в глазах других. И они позволяют другим нивелировать собственную мерзость сравнением с мерзостью другого. Так хвала ли им?…

…Когда-нибудь всё кончится. Но когда? И как? А может не кончится? Ведь люди могут жить практически в любых условиях. Значит – человеческая мерзость вечна? Что с этим можно сделать? Что-нибудь можно сделать? Кто знает. Кто-нибудь знает? Ведь человек…».

После полутора недель работы с этой мерзостью Егора снова потянуло «на волю». Его обуревало желание выйти на бульвар, забежать в ближайший продуктовый магазин, купить бутылку водки и тут же влить её в себя, засунув горлышко поглубже в рот. Он знал, что будет трудно не выблевать всё обратно, но он был готов расстараться. Ему необходимо было напиться. Жизненно, или смертельно, но необходимо.

Этим ранним вечером он вышел на прогулку, прихватив с собой те деньги, что оставались с ним ещё с той, прежней жизни. Он постарался уйти как всегда, чтобы Катерина ничего не заподозрила. Она и не заподозрила.

Некоторое время он неспешно прогуливался по большому двору, а потом решительно направился к проёму между домами, в котором виднелся, почему-то кажущийся по-другому вечерним, бульвар. Надо было просто идти прямо. Егор настроился исключительно на это. Шагать! Шагать! Что может быть проще?! Шагать! И думать нечего! Шагать прямо!

Когда до домов оставалось несколько шагов, Егор почувствовал, как начинает мутиться сознание. Да и чёрт с ним! Много ли сознания нужно, чтобы шагать? Шагать! Появился какой-то запах. Плевать! Плевать и шагать! Он прошёл уже половину торцовых, без окон, стен домов, которые, казалось, грозятся завалиться на него. Сознание затухало всё сильней, но его ещё хватало для того, чтобы делать шаги. Шагать!

Сознания хватало даже для того, чтобы понять – запах, удушающее заполняющий нос и гортань, вызывает ассоциации с сухим сеном, перемазанным мазутом. В детстве, будучи в той самой деревне, он залазил в гусеничный трактор и даже оттягивал его рычаги. Вот тогда он умазался мазутом на гусеницах. Но если тогда в запахе мазута ощущалось что-то почти приятное, а сено, в копну которого они прыгали с крыши коровника, немного суховато благоухало, то теперешний запах просто душил. Но шагать можно и не дыша полной грудью. Шагать!

У него получилось. Он прошагал проём между домами и вышел на тротуар. Но та малость сознания, что теплилась в нём, была настроена на одно – шагать. И он продолжал шагать. Прямо. Он быстро пересёк тротуар и вышагал на проезжую часть, где был сбит «бычком», водитель которого никак не мог предотвратить наезд. Егор так и умер, находясь в том состоянии сознания, где важным было «просто шагать!» и стараться не задохнуться, неизбежно утыкаясь лицом в сено, почему-то перемазанное мазутом.

Теперь он мог «сожрать» что угодно и сколько угодно. И он был способен не переваривать «поглощённое». И это было хорошо, потому что большую часть того, что ему приходилось «проглатывать» невозможно было переварить без вреда для человека. А ещё он мог вообще ничего не «поглощать». Теперь он не нуждался ни в питании, ни в утолении голода. Не в кулинарном значении этих понятий, естественно.

Жизнь Глеба теперь не «состояла из…», а «проходила по…». Или просто ПРОХОДИЛА. Была работа. Важная работа. Или её не было. Или она была в «подвешенном» состоянии, как с этой неопределённостью (всё ещё) насчёт заморочек с «грядущей погибелью». Но Глеба не заботило никакое состояние. А какая разница? Нет, работа, когда она есть, имеет какое-то, и даже немаловажное, значение, но он это просто знал, не ощущая. Вот, например, погиб этот чёртов «корректор» (и как ему удалось прорваться? ), и теперь этого долбаного писаку снова некому «править» и его писанина опять выхаркивается в реальность в своём «чистом» виде. Но Глеба это нисколько не заботило. Вот если ему прикажут найти очередного «корректора» – это будет его работа. А до тех пор…

Глеб был теперь из тех людей, которые – как солома. В принципе, солома – это уже мёртвая трава. Но она ещё кое на что годится. И не только на подстилку, как чаще всего, но и на корм коровам. С этого можно даже получать молоко. Мёртвая трава, да?! Существует такой же подвид людей. Или, скорее, мутация? Не важно. Ясно одно – человек может жить и так. И даже…

Это был закрытый город. Так называемый «почтовый ящик». Название у него было стандартное, но это не уменьшало некоторой его нелепости. Горск-9. Можно было подумать, что где-то в округе разбросано ещё восемь Горсков. А если учесть, что поблизости никаких гор не наблюдалось… в общем, понятно.

Городок существовал благодаря сверхсекретному институту, занимающимся какими-то, естественно, сверхсекретными, разработками. Большинство жителей было связано с работой в этом институте, за исключением тех, кто работал в инфраструктуре городка. (Не правда ли, звонкий эпитет для, скажем, сантехника – работник городской инфраструктуры? Но, опять же, куда мы без продавцов и дворников? ). Поэтому существовало негласное, но очень стойкое, социальное деление на «элиту» и «всех остальных». Правда, надо сказать, для большинства людей в их обыденной жизни и общении это деление было только поводом для шуток и подколов. И всё-таки…