Джозеф Ле Фаню - Комната в отеле «Летящий дракон»

Благодаря горячему кофею беседа ненадолго оживилась.

Маркиз был чрезвычайно сердечен и остроумен, дал мне блестящий отчет о парижской жизни, ее интригах и скрытых опасностях, снабжая меня, таким образом, практическими наставлениями самого полезного свойства.

Поведанные маркизом истории показались мне весьма занимательными, а язык его — живым и ярким, однако я скоро снова почувствовал сонливость.

Маркиз, разумеется, это заметил и великодушно позволил нашей беседе угаснуть. Окно подле него оставалось раскрытым; он выбросил в него свою чашку, затем то же любезно проделал с моею; наконец, вослед им полетел поднос; слышно было, как он упал на дорогу — то-то повезет завтра какому-нибудь раннему путнику в деревянных башмаках! Я откинулся на подушки. Со мною, у самого сердца был драгоценный souvenir — белая роза, обернутая уже не в платок, а в белую бумагу. Она навевала всякого рода романтические мечтания. На меня все больше наваливалась дремота, но настоящий сон никак не приходил. Из-под полуопущенных век я все так же видел внутренность кареты. Хотелось наконец уснуть; но грань меж бодрствованием и сном сделалась вдруг совершенно неодолимою, я погрузился в какое-то неведомое мне доселе странное оцепенение.

Маркиз поднял с пола свою вализу [15] Почтовый мешок дипломатического курьера, пользующийся неприкосновенностью. , поставил на колени, отпер и извлек оттуда некий предмет, оказавшийся лампой, затем подвесил ее за два крючка к противоположному окну кареты, запалил фитиль от спички и, доставши связку писем, принялся внимательно их читать.

Ехали мы ужасно медленно. До сих пор нетерпение заставляло меня всякий раз нанимать четверки лошадей. В настоящих наших обстоятельствах следовало радоваться и паре, но разница в скорости была удручающей.

Я давно уже устал глядеть, как спутник мой, в очках на носу, прочитывает письма одно за другим, складывает их, делает пометки на карточках и прилаживает карточки к конвертам. Хотелось избавиться от этого утомительного зрелища — но у меня никак не выходило закрыть глаза. Я пытался снова и снова, но — увы! — я положительно утратил способность смежать веки.

Я бы протер глаза, но не мог шевельнуть рукою, тело мое уж больше мне не подчинялось — я обнаружил, что не могу по собственному моему желанию двинуть ни единым членом, ни мускулом: с таким же успехом, пожалуй, я мог бы попытаться опрокинуть карету одним напряжением воли.

До сего момента мое состояние еще не пугало меня: я надеялся, что это не более, чем кошмарный сон, который сейчас пройдет. Но постепенно меня объял ужас: что со мною? Припадок?

Жутко было видеть, как попутчик мирно и невозмутимо продолжает свои занятия, когда легко мог бы развеять все мои страхи, лишь встряхнувши меня за плечо.

Я сделал отчаянную попытку закричать — тщетно; вновь и вновь повторял я свое усилие, но не мог выдавить ни звука.

Маркиз уже успел перевязать письма бечевкою и, мурлыча себе под нос какую-то арию, глядел в окно. Поворотившись затем в мою сторону, он сказал:

— Вот уж и огоньки видны. Через пару минут будем на месте.

Присмотревшись ко мне повнимательнее, он качнул головою и с доброю улыбкою произнес:

— Бедный мальчик! Как он утомился — спит так сладко! Ничего, проснется, когда карета станет.

Водворивши письма в вализу, он запер ее, спрятал очки в карман и снова повернулся к окну.

Мы въехали в какой-то городок; была глубокая ночь — верно, уже третий час. Карета остановилась, я увидел свет из раскрытой двери гостиницы.

— Приехали! — сказал мой попутчик, радостно обернувшись ко мне.

Я, однако, не пробудился.

— Как же он измучен! — воскликнул он, так и не дождавшись ответа.

Сен Клер уже проворно открывал для меня дверцу кареты.

— Твой хозяин крепко спит, он нынче переутомился. Жестоко было бы его беспокоить. Зайдем-ка с тобою внутрь, пока меняют лошадей, подкрепимся сами и заодно прихватим что-нибудь подходящее для месье Бекетта. Я уверен, вскоре он проснется, и преголодный.

Он поправил фитиль, подлил в лампу масла, улыбнулся еще раз доброю улыбкою и снова велел слуге моему не шуметь; стараясь не задеть меня, он выбрался из кареты. Слышно было, как, входя в гостиницу, он что-то говорил Сен Клеру; я же оставался в карете в прежнем положении.

В разные периоды жизни мне доводилось испытывать телесные муки, случалось выносить боли — и острые, и продолжительные; но ни прежде, ни потом не привелось мне, слава Богу, очутиться в столь жалком и плачевном состоянии. И коль скоро все мы смертны, я искренне надеюсь, что смерть не принесет с собою ничего подобного. Дух мой, поистине, томился в неволе; недвижность и немота жестоко терзали меня.

Мысль же, хоть и объятая кромешным страхом, оставалась живою и ясною. Что будет дальше? Неужто я и впрямь умер?

Прошу заметить, что моя способность наблюдать происходящее нисколько не пострадала. Я мог слышать и видеть отчетливо, как всегда. Только воля моя словно бы потеряла власть над телом.

Как я уже упомянул, маркиз д'Армонвиль, покидая карету, не погасил дорожной лампы. Я напряженно прислушивался, страстно ожидая его возвращения, которое, казалось мне, при счастливом стечении обстоятельств могло бы пробудить меня от каталепсии.

Внезапно, без шума шагов либо иных звуков, которые предвещали бы чье-то приближение, дверца отворилась, и в карету молча вошел человек.

Лампа светила не хуже обычной восковой свечи, и я хорошо мог разглядеть незнакомца. Он был молод, одет в темно-серый обширный балахон, с накинутым на голову капюшоном, под которым, почудилось мне, блеснул золотой кант походной армейской фуражки; кроме того, под просторными рукавами балахона я совершенно определенно увидел форменные галуны и пуговицы на обшлагах мундира.

У молодого человека были густые усы и эспаньолка, по щеке от верхней губы тянулся свежий шрам.

Войдя, он тихо затворил дверь и сел подле меня. Все это произошло в одно мгновение; наклонившись ко мне и заслонясь от света рукою в перчатке, он несколько секунд внимательно изучал мое лицо.

Незнакомец вошел бесшумно, как призрак, все действия его были уверенны и быстры, что выдавало наличие определенного плана. Он несомненно явился с недобрыми намерениями; возможно, он хотел меня ограбить, а может, и убить. Но даже под шарившей по мне рукою я лежал трупом. Он залез в мой нагрудный карман и извлек оттуда белую розу и все бумаги, между которыми один документ имел для меня немалое значение.

Лишь мельком взглянул он в бумаги; они явно не занимали его. Драгоценнейшую розу мою он отодвинул вслед за бумагами. Зато упомянутый документ его, видимо, заинтересовал: едва развернув его, он тут же принялся карандашом прилежно списывать его содержание в маленькую записную книжку.