Джозеф Ле Фаню - Комната в гостинице «Летучий дракон»

Обильный событиями 1815 год ознаменовался двумя замечательными переменами, происшедшими в моей жизни. Мне только исполнилось двадцать три года, и я получил крупное наследство, в основном в ценных бумагах, отошедших мне после скоропостижной кончины двоюродного дядюшки. Первое падение Наполеона открыло континент для английских туристов, желавших расширить свой кругозор заграничным путешествием; к их оживленной гурьбе присоединился и я после того, как военный гений Веллингтона отстранил маленькое препятствие в виде ста дней. [2] В 1814 году свергнутый Наполеон I (1769–1818) предпринимает попытку восстановить свое правление и возвращается в Париж из пожизненной ссылки на Эльбе. Поражение при Ватерлоо через три месяца после возвращения завершает сто дней его правления.

На почтовой карете я ехал из Брюсселя в Париж: по той же самой дороге, я думаю, по которой несколько недель назад проходила союзная армия. Невозможно представить себе, сколько еще экипажей неслось в одном со мной направлении. От края до края вдоль дороги тянулась пыльная пелена, поднятая нескончаемым потоком упряжек. То и дело навстречу попадались возвращающиеся экипажи, запряженные измученными, пыльными лошадьми. Для этих терпеливых тружеников наступили поистине тяжелые времена. Казалось, весь мир пустился на перекладных в Париж.

На последнее обстоятельство мне следовало бы обратить особенное внимание, но, занятый мыслями о Париже и о том, что ожидает меня впереди, я совсем не задумывался о происходящем в пути. Примерно в четырех милях от одного живописного городка — название которого я забыл, как, впрочем, и названия многих других, более замечательных городов, через которые я мчался сломя голову, — и за два часа до заката мы увидали перед собой потерпевший крушение экипаж.

Карета чудом не перевернулась: съехав к обочине, она стояла, угрожающе накренившись на правый бок. Ямщик и форейтор в высоких ботфортах суетились вокруг лошадей, а двое слуг, по-видимому, ничего не смысливших в подобных делах, пытались им помогать. Выглянувшая из окна кареты хорошенькая дамская шляпка на мгновение помедлила, наблюдая за их потугами, и этого оказалось достаточно, чтобы я решился принять роль сострадательного самаритянина. Остановив свой кабриолет, я поспешно соскочил на землю и вместе со слугой принялся поднимать завалившуюся упряжку. Увы! на хорошенькую шляпку была наброшена густая черная вуаль, и я не успел ничего разглядеть, кроме узора на кружеве, как незнакомка опять скрылась.

Почти немедленно в окне появился сухощавый, болезненного вида старик. Несмотря на жаркий день, его шею и нижнюю часть лица скрывал плотный черный шарф, размотав который, он разразился благодарственной тирадой на французском языке. Одновременно он галантным жестом приподнял шляпу, открыв моему взгляду безукоризненный черный парик.

Кроме боксерского искусства, я, как и многие британцы того времени, не мог похвалиться большими познаниями, однако в числе их находился французский язык. Итак, я ответил по-французски — надеюсь и полагаю, что правильно. После усердного обмена поклонами голова старика скрылась, и скромная, хорошенькая шляпка снова появилась в окне.

Должно быть, незнакомка слышала, как я говорил со своим слугой; она поблагодарила меня по-английски с таким милым произношением и таким сладким голоском, что я сильнее прежнего проклял черную вуаль, положившую преграду моему романтическому любопытству.

В память мне врезался своеобразный герб, нарисованный на дверцах кареты. На золотом поле был изображен красный журавль; птица стояла на одной ноге, другой сжимая камень в когтях. Если не ошибаюсь, это эмблема бдительности. Вокруг были еще украшения, которые я не запомнил.

Изящное обращение путешественников, одежда их слуг, богатый дорожный экипаж и герб, щит которого окружал витиеватый вензель, служили мне ручательством их дворянского происхождения.

Смею вас уверить, что незнакомка вовсе не показалась мне менее интересной по этой причине. Удивительное обаяние заключает в себе титул! Я не говорю о его влиянии на снобов или нравственных холопов. Знатный титул имеет сильное и естественное влияние на любовь. С понятием о знатности сопряжена мысль о высшей утонченности. Небрежное и мимолетное внимание сквайра сильнее влияет на сердце хорошенькой скотницы, чем долгие годы искренней преданности честного Доббина. Что делать, если так несправедливо устроен мир!

Однако в случае со мной было повинно более могущественное чувство. Я был недурен собой, изрядных шести футов роста. Зачем незнакомке понадобилось благодарить меня? Разве муж — я решил, что старик был мужем таинственной красавицы, — не поблагодарил меня за двоих? Мне было приятно думать, что незнакомка сделала это ради меня. Мне даже показалось, что она с любопытством разглядывает меня из-под своей вуали.

Она укатила в облаке пыли, поднятой колесами, позолоченной лучами солнца, а молодой человек провожал ее пламенным взором и глубоко вздохнул, когда расстояние между ними стало увеличиваться.

Я строго запретил ямщику перегонять карету, но велел не терять ее из виду и остановиться, где бы ни остановилась она, у станции или гостиницы. Скоро показался городок, и экипаж, за которым мы ехали следом, притормозил у дверей «Прекрасной звезды», старой покойной гостиницы. Путешественники вышли из кареты и скрылись в дверях дома.

Мы также подъехали медленным и степенным шагом. Я вышел из кабриолета и с равнодушным видом начал подниматься по ступенькам. При всей моей тогдашней дерзости я не желал спрашивать, в какой комнате остановились приезжие. Я заглянул в комнату направо от входа, потом в другую, налево. Нигде не было тех, кого я искал.

Я поднялся по лестнице. Одна из дверей неширокого коридора была отворена. Войти с самым невинным видом было для меня сущим пустяком. В комнате, куда я попал, кроме меня находилось только одно живое существо — прелестная обладательница шляпки, в которую я влюбился. Поднята ли досадная вуаль, я решить не мог: незнакомка стояла ко мне спиной и читала письмо.

С минуту я молча рассматривал ее, со смутной надеждой, что она обернется и тем самым позволит мне увидеть ее черты. Не тут-то было! И все же небеса были благосклонны ко мне. Сделав шаг или два, она подошла к столу у стены, над которым висело большое зеркало в потускневшей золотой раме.