Дмитрий Глебов - Черный троллейбус

Костету звонил Кондуктор. Причем мелодия звонка тоже была специфическая — похоронный марш Шопена. Могли бы что-нибудь пооригинальней придумать.

Костет сглотнул слюну и приложил трубку к уху:

— Слушаю.

Действующие лица:

Борис Андреевич

Валя

Лена

Гришка

Кондуктор

Комната. Вплотную к стене стоит малиновый диван с несколькими оранжевыми заплатками. Слева от него — маленький холодильник «Атлант». Справа — тумбочка. Еще правее — большой двустворчатый шкаф. Перед диваном — журнальный столик. Больше в комнате никакой мебели нет. Зато есть окно. А еще — обои с абстрактным растительным узором.

Если пялиться в них неотрывно, можно увидеть что-нибудь интересное. Чаще всего это пожилой дворник Борис Андреевич, только что обратившийся в мышиную веру. Черты его исполнены мученической торжественности. Словно бы он отравился паленой водкой за здравие своего писклявого бога.

Согласно преданию, мышиный господь создал планету из овсяного зернышка и тут же прогрыз в ней нору до самого рая (ада мышиной религией не предусмотрено). Только праведники обнаружат тщательно замаскированный порог райской норы. Только праведники. И только по запаху.

Валя, парень двадцати девяти лет, снимает эту комнату что-то около года. Раньше он часто смотрел в обои, но после возвращения из Мудрова избегает Бориса Андреевича.

Пока что в комнате темно, и мы не видим никакой мебели. Обоев мы бы не увидели при любом раскладе, потому что их нет. Вместо стены, на которую они должны были быть наклеены, — край сцены. Так что, когда герои всматриваются в растительные узоры, на самом деле они смотрят вам прямо в глаза.

Но вот дверной замок кряхтит и щелкает, после чего в комнату вваливаются двое — хорошо знакомый нам Валя и совершенно пока незнакомая Лена. Валя включает свет, закрывает дверь, несколько раз сильно дергает ручку, проверяя надежность замка. Тем временем Лена быстрыми шагами идет к дивану и падает на него, уставившись перед собой.

Предполагается, что она смотрит в стену, но по правде, вы поняли, — в зрительный зал. На вид ей дашь не больше двадцати трех. Валя просто бледный, а вот у Лены кожа так прямо и вовсе бледно-зеленоватая, под цвет обоев, которые мы не видим.

Лена (не отрывая взгляда от обоев). Кажется, получилось. Кажется, убежали...

Валя (подбегает к окну и пристально высматривает кого-то на улице). Никого. Не понимаю, почему они нас так легко отпустили.

Лена. Меня сейчас стошнит.

Валя. Давай покажу, где туалет.

Лена (взволнованно). Не надо! Не хочу оставаться одна.

Валя. Могу предложить пакет. Потом мы его завяжем и спрячем в другой пакет, который тоже завяжем. Двойная защита. А потом положим его в тумбочку. И все. Никакого запаха. Выбросим, когда появится настроение. Настроение выбросить пакетик с блевотой.

Лена. Спасибо, но не надо. Уже не тошнит. Прошло.

Валя. Тогда, может, водки выпьем? Раз не тошнит.

Лена кивает.

Валя достает из тумбочки пару стаканов. Из холодильника — водку, хлеб и вареную колбасу. Делает бутерброды, отрезая неровные толстые куски колбасы, не так давно принесенной Костетом. Небрежно наливает себе и Лене по полстакана. Мы видим, что руки его дрожат.

Подает Лене стакан и бутерброд, усаживается рядом с точно таким же комплектом. Теперь он тоже вглядывается в стену, будто она — плазменный телик. Выпивает свою порцию, морщится, закусывает. Лена не пьет. Ставит стакан на маленький холодильник, как на тумбочку. Сверху накрывает стакан бутербродом. Ее отвлекли обои.

Лена.Слушай, а чего такое с этими обоями?

Валя.Да ничего. Обычные обои. С абстрактным растительным узором.

Лена (показывает пальцем). А зачем там этот дворник? Что он вообще делает?

Валя.А... Так это Борис Андреевич. Он обратился в мышиную веру. Мышиный всевышний создал землю из какого-то там зернышка, и в нем же прогрыз нору в царствие небесное. Вот он и хочет в нее пролезть. (Резко обернувшись на Лену.) Так ты, значит, что, тоже его видишь?

Лена.Вижу. У него лицо такое, будто он глотнул паленой водки. Но сделал это нарочно. Он знал, чем это ему грозит, но все равно выпил, потому что бог повелел ему это. Он ведь может ослепнуть теперь. Дворник. Не бог. С богом ничего страшного не произойдет.

Валя.Это его выбор. Дворника. Не бога. Каждый делает выбор. Про бога не знаю. Сомневаюсь. Нужно уметь принимать решения. Борис Андреевич умеет, — за это я его уважаю.

Лена.Я уже слышала это. Ты говорил об этом там. Ты призывал сделать свой выбор. Принять решение. Слово в слово. Кроме Бориса Андреевича, — о нем ты не упоминал.

Валя.Так это все случилось с нами на самом деле?

Лена.Смотря что. Если ты о черном троллейбусе, то да. Если ты говоришь о том кошмарном типе, в костюме с лампасами, — я его видела. И я помню, как все сидели молча, пока он, провозгласив себя Кондуктором, невпопад шутил. Причем это были не отдельные анекдоты — это была целая шоу-программа. А помнишь, как он спросил у зрительного зала, — своих немых пассажиров, — почему никто не смеется?

Валя.Я помню. Он сказал, что, возможно, знает причину. Что, скорее всего, они просто плохо слышат его. А потом он схватил какого-то мужика, который сидел рядом с ним, у передних дверей, за ухо. И дернул за это ухо. И оторвал его. Но крови почему-то не полилось. Но так ведь не бывает, правда? Он аккуратно положил это ухо себе на ладонь, будто трупик любимой мышки. А потом прокричал в него какой-то очередной анекдот. С той моралью, что не надо было садиться на места для инвалидов, если сам не хочешь стать инвалидом...

Лена.Никто ничего не сказал на это. И только ты, единственный из всех, спросил, куда идет этот черный троллейбус. И все словно бы обернулись на тебя, хотя никто не пошевелился. Но было такое ощущение. Кажется, ты был единственным, кто не знал, куда он идет. Все остальные поняли это, как только заняли свои места. Ты и вправду не знал?

Валя.Не знал тогда, и не знаю сейчас. Ты правильно сказала, что все понимали. Все просто понимали, и переживали это понимание. И переживали небывалое единение в этом своем коллективном понимании одного и того же. Но никто из нас ничего не знал в этот момент. Никто и ничего. Мои челюсти будто склеились. Когда я задал этот вопрос в первый раз — сам не понял, что только что сказал. И еще — это было тихо. Очень тихо. Во второй раз получилось разборчивее. Тогда-то все и обернулись, хоть никто и не пошевелился.