Ята Петри - Второй

Отдыхали часто. Мужик висел у меня на плечах почти недвижимо, так что было полное ощущение горы на спине. Но на землю я его не клал, так… приваливаясь к заборам и отсидевшись на парапете, хоть как-то переводил дух. В голове фраза по сотому кругу: ох, нелегкая это работа — из болота тащить бегемота.

Второй кряхтел все сильнее. Почти не разговаривал. Иногда, когда думал, что я не слышу, стонал. Но топал.

Заметив, а скорее больше нащупав бетонное ограждение детсада, в котором разместилась Берлога, я был рад и слишком счастлив. Словно добрел до Мекки и вот-вот смогу приложится к святым мощам.

Второй открывал засовы долго, слишком долго. Я смотрел при тусклом свете в подвале на совершенно черный рукав и думал: сколько же он крови потерял. И что делать дальше?

На мне — два раненых, из которых один в шоке, а второй кровью истекает. И понимал, что без Петровича точно никак не разрулить.

Звонить — не звонить?

— Не надо, — попросил Второй. — В столе аптечка. У меня, реально, царапина. Просто больно, неприятно и… Короче, ничего серьезного. Надо перевязать, вколоть обезболивающее и транквилизатор. Сознание терять не собираюсь. Легкая слабость. Все понимаю, чувствую. Честно. А этот… С ним сложнее.

— В смысле? — я не понимал, как может быть еще сложнее. Рука у мужичка была вывернута совсем под неестественным углом, лицо синюшное, одутловатое. Как бы кони не двинул.

— В смысле — солить надо. Или мыть. Или спиртом, или еще любой хренью обеззараживать. Лампы включи. Да. Вот эти. Вспыхнули ультрафиолетовые светильники.

— Уколы делать умеешь? — он достал из аптечки шприц. Наполнил из ампулы с оранжевыми буквами.

Я покачал головой. Вообще в жизни не доводилось. Даже в детстве в больничку играться не любил.

— Жаль, — Второй закусил губу и вогнал иголку в предплечье. — Сам уколов боюсь.

Минуты через полторы ему заметно полегчало. В глазах появился блеск и даже какой-то румянец на щеках.

— Солонку тащи- это самое гуманное.

Я нагнулся к тумбочке, достал керамическую солонку — лесной грибок-боровичок — и отдал Второму. Второй очень тщательно стал засыпать солью мужичка.

В это время тот и пришел в себя.

Он сперва, ничего не видя, морщился от света, а потом, обозрев замершего над ним Второго — раму под два метра ростом в окровавленной разодранной рубахе и посыпающего солью, заорал таким благим матом, будто своими глазами демона увидел. Задергал ногами, заколотил воздух руками и снова отключился.

— Обморок, — констатировал Второй, досыпая последние крупицы четко на макушку мужичка.

— Может, его в больницу?

— В больницу? — Второй даже задумался. — А почему бы и нет? В любом случае кого-то из медиков звать надо. У меня тут станция скорой помощи под боком. Ты машину водишь?

Я покачал головой.

— И машину я тоже не вожу.

— Чему вас там только в ваших институтах учат. Это плохо. Ты — сиди здесь. Я его отвезу. И вернусь. Без меня ни шагу. Все остальное ты знаешь.

Но вот тут-то я был не согласен. На него самого смотреть было страшно. Он держался только на лекарстве. А если в дороге отключится? Да все что угодно может быть. И с такой рукой, даже если я помогу запереть борова в машину, Второй его сам не вытащит. А если его там кто — то увидит, ежу понятно, кому он про огнестрел и сколько объяснять будет.

Хорошая прогулка перед сном получалась.

— Я еду с тобой. Петрович сказал — ты мой телохранитель. Вот и охраняй мое тело. А вдруг на меня в Берлоге кто-то нападет…

— Ага. Этажерка… — Второй мрачно согласился. Реально- другого выхода нет.

Прежде, чем выйти, Второй проверил мой пистолет, перезарядил свой, в карман сунул запасной блок патрон.

— Мы ж вроде в скорую, а не на тропу войны? — я пытался как- то настроить его на реальность. — Если нас в пол-одинадцатого вечера остановят гайцы, то сложно им будет объяснить, почему ты в крови, мужик в обмороке, а у нас при себе целый арсенал.

Но Второй на мои рассуждения не повелся.

— Если нас в этой местности гайцы попытаются остановить, то я не объяснять им что-то буду, а стрелять. Не догадываешься, что гаишники с сюрпризом могут оказаться?

Не догадался. Я еще так думать, как он, не умею. Может, потом, когда напрактикуюсь хоть эту самую плесень видеть.

Короче. Операция по спасению пациента прошла удачно. И к берлоге мы добрались без проблем и хлопот. И Второй даже Опель запер и самостоятельно зашел в подвал, но вот после этого его и вырубило. Как будто щелкнул какой-то внутренний выключатель. Щелк — и человек, только что стоявший на ногах, кулем валится на пол. Я еле успел подхватить. Про то, чтобы дотянуть до дивана или топчана, даже уже мысли не возникло. Пришлось лежбище организовывать там, куда он и рухнул. Подушка под голову. Плед сверху. Попытался было снять верхнюю одежду, но, видать, задел рану — Второй застонал. Плохая из меня нянька выходила.

Я сидел на полу бетонного бункера, рядом лежал раненый в непонятно каком состоянии, а я реально не соображал, что делать. В медицине — полный ноль. Состояние оценить не могу, в лекарствах и прочих препартах — так же. Кроме анальгина и цитрамона других чудодейственных средств не знаю.

Уроки оказания первой помощи прошли вскользь — даже следа не осталось. Я никогда не думал, что мне все это пригодится. Рядом были врачи, аптеки, скорая.

А оказалось, знать хотя бы основы важно и нужно.

Выхода не было.

Я взял трубу Второго, нашел номер Петровича и нажал вызов.

На меня никто так не кричал. Даже в детстве. Отец мог максимум подзатыльник отпустить, если решал, что ему до меня есть дело. А дед… Тот предпочитал воспитывать другими методами — типа прочитать три лишних главы или присесть сто раз подряд. Не больно и не неприятно, а скорее стыдно.

В школе и институте как-то обошлось без особой ругани. На работе я вообще псих-одиночка, разве что сам на себя орать мог. Кто на меня кричал, так это Ольга. Но когда она меня так воспитывать пыталась, я словно отключался и вообще ничего не воспринимал. И до нее тоже в конце концов дошло, что со мной проще нормально поговорить, чем выяснять отношения на повышенных тонах.

То, как выносил мне мозг Егор Петрович, — надо было и видеть, и слышать. Если убрать все нецензурные слова и оставить только то, что можно печатать в книгах для детей, получилось бы следующее: какие мы со Вторым «нехорошие» люди. Причем, ладно, Второй. Но я-то.

И о том, что «я- то…» было произнесено раз пятнадцать за три минуты монолога. Потому, что диалогом нашу беседу назвать было трудно.

Старик приехал, понятное дело, не один. С арийцем Куртом, еще с пожилой тучной женщиной, оказавшейся фельдшером, и двумя незнакомыми ранее, но очень похожими на Второго мужчинами.