Людвиг Павельчик - Рыдания усопших (сборник)

Когда Тим открыл глаза, то увидел, что импровизированная дверь отброшена, и землянка освещена ярким утренним солнцем. Трава и листья, устилающие пол, были сбиты ногами в кучи в приступах вчерашнего страха, и меж кучами этими проглядывала голая земля. Столб с куском цепи по-прежнему осиротело торчал посреди землянки, три угла которой были совершенно пустыми, а в четвертом мирно посапывал толстяк Тони. Рубаха его задралась, и миру открылась обширная площадь его бледного живота, мерно вздымающегося при дыхании.

Выбравшись наружу, Тим увидел малявку-Петера, который уже развел костер и бродил меж деревьев в поисках грибов или еще чего съестного. Вид у Малявки был довольно бодрый, хотя и осунувшийся.

Эй, Петер! Ты чего это нас не разбудил? крикнул ему Тим. – Тони не переживет, если ты без него нажрешься!

Малявка-Петер помахал Тиму рукой и улыбнулся.

Да я еще и не нашел ничего, так что жрать нечего. А знаешь что, Тим?

Что?

Я знаю, кто выкопал эту землянку.

Да? Кто же?

Дьявол, чуть понизив голос, на полном серьезе заявил Петер. – И она – не что иное, как вход в ад. Хорошо, что я не дал тебе спички, иначе мы все провалились бы в преисподнюю!

Фантазер ты, Малявка! ответил Тим, но как-то неуверенно. – При чем здесь спички?

Не скажи! Пока мы не увидели его рожу, у нас еще был шанс выбраться, но если бы увидели – все, пиши пропало…

Не найдя, что возразить на столь убедительный аргумент, Тим махнул рукой и отправился будить Тони. Он знал одно – мальчишеского штаба в этой землянке не будет.

Солнце уже стояло в зените, когда друзья достигли околицы своей деревни. Тони радовался предстоящей трапезе и бабкиным расспросам, которые дадут ему возможность развить фантазию, малявка-Петер просто глазел по сторонам, ковырял в носу и хрустел пальцами, Тим же был мрачен, ибо предвидел нешуточную трепку, которую непременно задаст ему отец. Надежды на то, что удастся увлечь брюзгу рассказом о ночном приключении, у Тима не было.

Так и вышло. Едва вернувшись из кузни, суровый крестьянин схватил сына за шиворот и «спустил с него три шкуры», не жалея вожжей. Услышав же затем о странной землянке со столбом и цепью, почему-то рассвирепел еще больше и повторил экзекуцию. Отец был сам не свой и лупцевал Тима не ведая жалости, пока не устала рука. Случай спас парнишку: во двор зашли по делу двое соседей-крестьян, и извергу пришлось оставить сына в покое.

Ты все лютуешь? мрачно поинтересовался у отца бородатый Франц, не трогающий своих детей и не одобряющий садистских методов воспитания.

А тебе что? огрызнулся тот. – До такого сорванца иначе не доходит…

Ну-ну… А мы, между тем, как раз таки к нему, а не к тебе.

Вот как? Зачем это?

Да вот, хотелось бы от него послушать историю о лесной ночевке, если ты не возражаешь.

Отец прищурился и, не зная, что ответить, переводил взгляд с одного визитера на другого.

Ну, так как?

А на следующий день деревня пришла в дикое возбуждение. Ведомые малявкой-Петером, к землянке отправились шестеро мужчин с заступами и к вечеру вернулись, неся с собой что-то завернутое в тряпки. «Находку» опознали и похоронили под бабий вой и причитания, а представителям власти пришлось даже утихомиривать некоторых разбушевавшихся и жаждущих мести личностей. Проблема была в том, что объект этой мести оставался неизвестным, и не было никакой надежды на то, что он когда-нибудь отыщется. Петер и Тони ходили в героях, снова и снова по просьбам жителей повторяя свой рассказ, Тиму же отец велел не высовываться из дома и грозил содрать с него шкуру, посмей парнишка ослушаться. Нелюдимый кузнец не ходил с другими к землянке и не помогал в похоронах, не слушал рассказов и не участвовал в обсуждении всколыхнувшей всю округу истории. Он заявил, что все эти бредни его не интересуют и ударился в пьянство, забыв обо всем на свете.

Однако мальчишеские страхи недолговечны, и Тим, убедившись, что хмельному отцу до него нет никакого дела, нарушил грозный запрет и как-то вечером постучал в окошко дома, в котором жил вдвоем со своей бабкой Бертой Тони. Поколебавшись, ему открыли, и он присоединился к мрачным молчаливым посиделкам у дубового, чисто выскобленного стола. Удивленный парнишка долго не мог понять, в чем дело, и Тони, заметно осунувшийся за последние дни, отвел его в свою комнату, где и поведал о причине царящего в доме траура.

Лет двенадцать назад, после трагической гибели в горах бабкиного сына и его приветливой, но не в меру активной жены Берте пришлось приютить у себя оставшихся сиротами внучат – годовалого карапуза Антона и его старшую сестру Тину – тринадцатилетнюю копию своей чернобровой чертовки-матери, с малых лет отличавшуюся задиристым нравом и выглядевшую вопреки нежному возрасту вполне зрелой самкой.

Хоть Берта и бурчала неустанно по поводу легкомыслия покойной альпинистки, которую винила в ранней смерти своего ведомого сына, но к ребятам быстро привыкла и спустя всего только пару месяцев уже не представляла себе жизни без монотонного рева вечно голодного Тони и заливистого смеха внучки.

Два года спустя, с грехом пополам оканчивая народную школу в близлежащем городке, Тина окончательно расцвела, в ее жизни стали появляться новые знакомые и тайные встречи – как подозревала бабка, романтические, на юную шею девчонки кто-то уже повесил яркие коралловые бусы, а голову ей забил дивными небылицами о благоухающей розами и жасмином аллее жизни, якобы ей уготованной. Увещевания Берты, как можно догадаться, ни к чему не привели: те самые розы уже усеяли душу ее внучки острыми шипами и замутили ее рассудок.

Тина же была хоть и раскрепощенной, но не разнузданной и в свои пятнадцать лет еще стойко охраняла границы доступного, не то щадя бабкины седины и оберегая их от позора, которого та так боялась, не то по другой какой причине. Как долго ни задерживалась бы она в городе, сколько ни длились бы ее задушевные беседы с ухажерами на лесной опушке, а ночевать молодуха всегда являлась домой и не забывала по возвращении чмокнуть бабку в сморщенную щеку и пожелать ей радужных снов.

В общем, списав все внучкины выходки на ненадежные материнские гены, старуха смирилась с ее неисправимостью и на время поутихла, а поздравив девушку с шестнадцатилетием и вовсе успокоилась. Причиной тому было то, что после этого события Тина вдруг резко изменила свое поведение: поездки в город и шастанье за околицей с прыщавыми кавалерами внезапно прекратились, яркие цветастые платья она сменила на обычную крестьянскую одежду, отняла у бабки почти всю домашнюю работу, а вечерами подолгу читала какие-то романы и пространные, напоенные вздохами и пылкими признаниями стихи неизвестных бабке поэтов. Решив, что внучка образумилась и повзрослела, Берта оставила ее в покое и прекратила свои нравоучения, отдав все свое внимание подрастающему Тони, к своим четырем годам уже неописуемо разъевшемуся.