Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

Говоря все это, мы в то же время старались не подпускать к нему женщин, которые готовы были растерзать его, точно фурии. Я никогда в жизни не видывал столько лиц, полных ненависти; и посреди этой разъяренной толпы стоял странный человек с выражением мрачного, насмешливого спокойствия на лице. Я видел, что он испуган, но он скрывал свои чувства ловко, словно сам сатана.

«Если вы хотите воспользоваться случаем и нажиться на этом, – заявил он, – я, конечно, уступлю. Как любой порядочный человек, я предпочитаю избегать скандалов. Назовите вашу сумму».

Ну-с, мы и назначили ему сто фунтов в пользу семьи ребенка. Он, очевидно, был бы не прочь поторговаться, но все были так озлоблены, что он в конце концов уступил. Теперь следовало получить деньги. И куда, вы думаете, он нас привел? Вот к этой самой двери! Он вынул из кармана ключ, открыл дверь, вошел в дом и вскоре вернулся с десятью фунтами золотом и чеком на банк Куттса, выданным на предъявителя. Чек был подписан именем, которого я назвать не могу, хотя в нем и заключается главная соль моей истории. Хочу только заметить, что это очень известное имя, и его нередко можно встретить на страницах газет. Я решился заметить, что все это похоже на обман, что только в романах люди входят в подвальную дверь в четыре часа утра и возвращаются оттуда с чужими чеками на крупную сумму. Он, однако, не смутился и насмешливо сказал: «Не беспокойтесь, я останусь с вами до открытия банка и сам получу деньги по чеку».

Итак, все мы: доктор, отец девочки, этот молодчик и я сам, отправились ко мне и провели остаток ночи в моей квартире. Когда наступило утро, мы позавтракали и отправились в банк. Я сам подал чек и сказал, что имею основания подозревать, что подпись подделана. Ничего подобного – чек оказался настоящим!

– Вот как? – заметили Аттерсон.

– Я вижу, вы разделяете мои чувства, – сказал Энфилд. – Действительно, скверная история. Этот молодчик был из тех, с кем порядочный человек никогда не станет иметь дела, а между тем, личность, подписавшая чек, широко известна, даже знаменита и считается воплощением высокой порядочности. По-моему, тут замешан шантаж: честный человек расплачивается за грехи своей юности. С тех пор я называю этот дом «Домом шантажиста». Однако даже это предположение не объясняет всего, – прибавил Энфилд и погрузился в задумчивость.

Внезапный вопрос мистера Аттерсона вывел его из раздумья.

– А вы не знаете, действительно ли там живет человек, подписавший чек?

– Здесь? В этом доме? Нет, – возразил мистер Энфилд. – На чеке стоял совсем другой адрес.

– И вы никогда не наводили справок об этом доме с обшарпанной дверью? – спросил Аттерсон.

– Нет, сэр, я деликатен и остерегаюсь расспросов; иначе это будет напоминать судебное разбирательство. Заданный вопрос – все равно что сорвавшийся с горы камень. Вы спокойно сидите себе на вершине, камень катится вниз, сшибает другие камни; и вот какой-нибудь старик, о котором вы и не думали, копается в своем садике, и вдруг все это обрушивается на него. Нет, сэр, у меня правило: чем более странным выглядит дело, тем меньше я задаю вопросов.

– Отличное правило, – заметил нотариус.

– Но я лично осматривал это здание, – продолжал Энфилд. – Едва ли это жилой дом, в нем нет другой двери, и я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь входил туда, кроме этого незнакомца, да и тот появляется там нечасто. В верхнем этаже есть три окна, выходящих во двор, внизу ни одного; окна всегда закрыты, но стекла в них вымыты. Одна каминная труба почти всегда дымится, так что, скорее всего, там кто-то живет. Но я в этом не уверен, поскольку все здания в этом квартале расположены так тесно, что трудно сказать, где кончается одно и начинается другое.

Некоторое время друзья шли молча. Наконец Аттерсон произнес:

– Энфилд, это ваше правило просто превосходно.

– Я и сам так считаю, – отозвался мистер Энфилд.

– Тем не менее, – продолжал нотариус, – мне придется задать вам один вопрос. Я хочу знать имя господина, который наступил на упавшего ребенка.

– Ну что ж, – проговорил Энфилд, – не вижу причины это скрывать. Его зовут Хайд.

– Хм… – произнес Аттерсон. – А каков он с виду?

– Его непросто описать. В наружности Хайда есть что-то странное… что-то невыразимо неприятное, прямо-таки отталкивающее. Я никогда не встречал еще человека, который был бы мне отвратителен до такой степени, но затрудняюсь сказать, почему именно. Вероятно, в Хайде есть какое-то уродство, но в чем оно заключается, я не могу определить. У него необычная внешность, но сама эта необычность какая-то неуловимая. Нет, сэр, сдаюсь, я не могу описать его… И не потому, что меня подводит память, – ведь мистер Хайд прямо-таки стоит у меня перед глазами!

Мистер Энфилд снова умолк и некоторое время продолжал идти в глубоком раздумье.

– Вы уверены, что он открыл дверь ключом? – наконец спросил нотариус.

– Но, сэр… – начал было Энфилд, несколько растерявшись.

– Да, я знаю, – сказал Аттерсон, – мой вопрос может показаться вам странным. Видите ли, я не спросил вас о том имени, которое стояло на чеке, по одной причине: я уже знаю его. Дело в том, Ричард, что ваша история в какой-то мере касается и меня… Нет ли в вашем рассказе каких-либо неточностей?

– Вам следовало предупредить меня сразу, – с некоторой обидой заметил мистер Энфилд. – Однако я был педантично точен. У этого молодчика есть ключ, больше того – этот ключ у него и сейчас. Неделю назад я собственными глазами видел, как он открывал эту таинственную дверь!

Аттерсон тяжело вздохнул, но не проронил ни слова. Его спутник на миг умолк, а затем прибавил:

– Вот еще один довод в пользу молчания. Мне стыдно за свой длинный язык. Давайте договоримся никогда больше не касаться этой темы.

– Совершенно с вами согласен, – сказал нотариус, – вот вам в этом моя рука, Ричард!

В этот вечер мистер Аттерсон вернулся в свою холостяцкую квартиру в мрачном расположении духа и сел обедать без всякого удовольствия. Как правило, по воскресеньям после обеда нотариус усаживался поближе к камину с каким-нибудь сухим богословским трактатом и читал, пока часы на соседней церкви не пробьют полночь; после этого он степенно и с чувством исполненного долга отправлялся на покой.

Но в этот вечер, едва со стола убрали прибор и скатерть, Аттерсон взял свечу и направился в свой кабинет. Там он отпер несгораемый шкаф и из самого потайного ящика извлек документ в конверте, на котором значилось: «Завещание доктора Джекила». Нахмурив брови, нотариус принялся изучать его содержание, что делал уже не впервые.

Завещание было написано мистером Джекилом собственноручно – и прежде всего потому, что Аттерсон, хоть и принял его на хранение, но наотрез отказал в своей помощи при его составлении. Там говорилось следующее: в случае смерти Генри Джекила, доктора медицины, доктора права, члена Королевского общества и тому подобное, все его имущество должно перейти в руки его «друга и благодетеля мистера Хайда». Кроме того, там упоминалось, что в случае «исчезновения доктора Джекила или его необъяснимого отсутствия в течение трех календарных месяцев» упомянутый Эдвард Хайд должен вступить во владение имуществом Генри Джекила без малейшего промедления и каких-либо дополнительных условий и ограничений, если не считать выплаты небольших сумм слугам.