Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

Продолжать эти описания не имеет смысла, да и времени у меня остается не так уж много. Скажу только, что наверняка ни одному человеку на свете не довелось испытать таких мук. Вместе с тем, с течением времени они стали не то чтобы легче, но терпимее, так как душа моя огрубела и до известной степени свыклась с отчаянием. Эта казнь могла бы длиться еще много лет, не случись несчастья, которое бесповоротно лишило меня моего собственного облика и характера. Запас редкой соли, не возобновлявшийся со времен моего первого опыта, начал иссякать. Я послал слугу за этим веществом и сделал необходимую смесь. Началось кипение, произошла первая смена окраски жидкости, но светло-зеленый оттенок так и не появился. Я проглотил жидкость, и она не оказала на меня никакого действия. Пул расскажет тебе, как я гонял слуг во все аптекарские склады Лондона – и все напрасно. Теперь я окончательно убедился, что в той, первой партии соли находилась некая неизвестная примесь, которая и придавала моей смеси ее силу…

С тех пор прошло около недели, и я заканчиваю свой рассказ, находясь под влиянием смеси с последней порцией старой соли. Если не случится чуда, очень скоро Генри Джекил перестанет мыслить своими собственными мыслями и видеть в зеркале свое прежнее лицо (увы, и оно изменилось до неузнаваемости!). Я не могу писать слишком долго: моя рукопись все еще цела лишь благодаря моей предусмотрительности и счастливой случайности. Если перемена застанет меня за этой рукописью, Хайд разорвет ее в клочки и сожжет; но если я успею заблаговременно спрятать ее, эгоизм Хайда и его неспособность думать ни о чем, кроме того, что происходит в данную минуту, снова спасут рукопись от уничтожения. Проклятие, тяготеющее над нами обоими, изменило не только меня, но и Хайда. Через полчаса, когда я снова, и уже навеки, облекусь в его ненавистную личину, я знаю, что буду сидеть в этом же кресле, дрожа и рыдая, или напряженно прислушиваться к любому звуку, или упорно расхаживать взад и вперед по этой комнате, оказавшейся моим последним земным прибежищем.

Умрет ли Хайд на эшафоте или все-таки найдет мужество в последнюю минуту избавить себя от такой судьбы? Одному Богу известно, а для меня совершенно безразлично: час моей подлинной смерти пробил. Все, что за ней последует, будет касаться уже не меня, а другого. Итак, я кладу перо. Сейчас я запечатаю свою исповедь – этим и завершает свою злополучную жизнь

Генри Джекил.

В молодости я очень любил уединение. Я гордился тем, что мог жить один, ни в ком не нуждаясь, и могу сказать, что у меня не было ни друзей, ни знакомых до тех пор, пока я не встретился с женщиной, которая стала моей женой и матерью моих детей. Я был на короткой ноге лишь с одним человеком – это был Р. Норсмор, владелец Грэден Истера в Шотландии. Мы познакомились с ним в колледже, и хотя между нами не было большой симпатии, как не было и большой близости, но по склонностям своим мы сходились. Мы считали себя мизантропами; но теперь я начинаю думать, что мы были просто напыщенными юнцами. Это была не дружба, а содружество нелюдимов. Необыкновенно вспыльчивый характер Норсмора мешал ему уживаться с кем-либо, за исключением меня, и так как он уважал мой тихий нрав и не мешал мне заниматься чем угодно, то я охотно терпел его присутствие. Мы, кажется, даже называли себя друзьями.

Когда Норсмор получил диплом, а я решил бросить университет, не кончив курса, он пригласил меня погостить в Грэден Истер, и тогда-то я в первый раз увидал это место. Помещичий дом стоял на открытом и мрачном пустыре, милях в трех от берега Северного моря. Он походил на большой барак, и так как был построен из мягкого пористого камня, весь пропитался сыростью и снаружи обветшал. Двум молодым людям невозможно было с комфортом расположиться в таком жилище.

Но на северной оконечности поместья, среди пустынных отмелей и песчаных дюн, между морем и рощей находился небольшой павильон современной постройки, как раз подходивший для нас. В этом-то домике, мало общаясь и много читая, встречаясь только за столом, мы с Норсмором провели четыре скучных зимних месяца. Я прогостил бы еще дольше, но однажды мартовским вечером между нами возник спор, после которого я счел уместным уехать. Норсмор, как я помню, говорил запальчиво, а я едко отвечал. Он вскочил со стула и набросился на меня; мне, без преувеличения, пришлось бороться за свою жизнь, и одолел я его с большим трудом, потому что сила наши были почти равны, но в него словно бес вселился. На следующее утро, хоть мы и встретились как ни в чем не бывало, я объявил, что уезжаю, и он не пытался меня удержать.

Прошло девять лет с тех пор, как я бывал в тех краях. Я путешествовал в это время в крытой кибитке с палаткой и железной печуркой, шагая целый день за лошадью, а на ночь располагаясь где-нибудь в ущелье или у опушки леса. Таким образом я посетил множество совершенно диких мест и в Англии, и в Шотландии, а поскольку у меня не было ни родных, ни знакомых, переписываться мне было не с кем, тем более что и постоянного адреса я не имел. Я задерживался только в тех городах, где были конторы банкиров, от которых я два раза в год получал деньги. Я приходил в восторг от такой жизни и надеялся состариться среди вересковых пустошей и умереть где-нибудь в придорожной канаве.

Мое главное занятие заключалось в выискивании наиболее глухих местностей, где я мог бы без помех расположиться. И однажды, странствуя в другой части того же графства, я вдруг вспомнил о павильоне на дюнах. Мили за три от него проходила проезжая дорога. Ближайший город – в сущности, это был вовсе не город, а рыбацкая деревня, – находился за шесть или семь миль. На десять миль вдоль берега и до полутора миль в ширину тянулась полоса совершенно голой местности. Берег был полон зыбучих песков. Поистине, нигде нельзя было так хорошо спрятаться, как тут. Решившись провести неделю в приморском лесу Грэден Истера, я сделал большой переход и прибыл на место на закате пасмурного сентябрьского дня.

Как я уже говорил, поместье окружали дюны и так называемые в Шотландии «линки», то есть пустоши, на которых движение песков было остановлено травянистым покровом. Павильон стоял на плоском месте, от моря его отгораживала гряда песчаных дюн, а позади скрюченных от ветра зарослей бузины начинался лес. Выступ скалы образовывал как бы бастион из песка, так что берег выдавался вперед, разделяя две бухточки, и как раз за линией прибоя утес снова выступал в море одним концом и образовывал небольшой, но очень приметный островок. При отливе обнажались широкие полосы зыбучих песков – гроза всей округи. Поговаривали, что на берегу между островком и выступом зыбучие пески могли поглотить человека меньше чем за пять минут, но слухи эти могли и не иметь под собой оснований. Местность изобиловала кроликами и такой массой чаек, что они постоянно кружили вокруг дома. Летом вид оттуда был веселый и даже красивый, а сентябрьским вечером, при сильном ветре и высоких валах, налетавших на берег, в голову приходили только мысли о погибших моряках и кораблекрушениях. Корабль, боровшийся на горизонте с ветром, и останки какого-то судна, погребенные в песке у моих ног, дополняли неприятное впечатление.