Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

Как и большинство мне подобных, я избрал лучшую участь, но не нашел в себе сил осуществить задуманное. Да, я предпочел обличье стареющего, не удовлетворенного собой доктора, окруженного добрыми друзьями. Я решительно распрощался с неограниченной свободой, относительной молодостью, легкой походкой, волнением сердца и тайными утехами мистера Хайда. Я избрал путь добра, но при этом не расстался с жильем в Сохо и не уничтожил одежду Хайда, висевшую в моем кабинете. Целых два месяца я вел совершенно чистую и строгую жизнь и был вознагражден благотворным спокойствием совести. Но постепенно время притупило остроту моего ужаса и меня снова начали терзать прежние стремления и желания. Походило на то, что Хайд рвется на волю, и в конце концов, в минуту слабости, я снова смешал ингредиенты и проглотил свой состав.

Мне кажется, что пьяница, рассуждающий о своем пороке, не способен думать об опасностях, которым он подвергается в состоянии тяжелого опьянения. То же было и со мной: я часто и подолгу размышлял над своим положением, но ни разу в мыслях не видел бед, в которые могла вовлечь меня постоянная готовность творить зло и совершенное нравственное бесчувствие, составлявшие основное свойство натуры Хайда. Мой демон томился в клетке слишком долго и теперь с грозным ревом рвался наружу!

Едва я проглотил смесь, как немедленно ощутил необычайно бурное, почти непреодолимое злое влечение. Вероятно, именно поэтому изысканная старомодная учтивость моей несчастной жертвы вызвала во мне такое страшное раздражение. Могу поклясться именем Всевышнего, что ни один нравственно здоровый и не лишившийся разума человек не смог бы совершить подобное злодейство по столь ничтожному поводу. Я ударил Кэрью не более сознательно, чем капризничающий ребенок ломает игрушку. Но я добровольно лишил себя всех тормозов и ограничителей, с помощью которых даже худшие из людей противятся соблазнам, поэтому всякое искушение для меня могло послужить причиной неизбежного падения.

Адский дух проснулся во мне и принялся бушевать. Я с восторгом наносил удары по беспомощному телу, и каждый из них наполнял меня наслаждением. Только почувствовав усталость, я ощутил холодок надвигающегося ужаса. Туман перед глазами рассеялся; я понял, что моя жизнь погибла, и бросился бежать с места преступления, ликуя и одновременно трепеща. Жажда зла была утолена, но в то же время и выросла, а любовь к жизни достигла высшей точки. Я бросился в Сохо и, чтобы оградить себя, уничтожил все бумаги, а потом отправился бродить по ночным улицам все в том же состоянии раздвоенности и экстаза. Я наслаждался своим преступлением, обдумывал новые злодейства и при этом чутко прислушивался и всматривался во тьму – не послышатся ли шаги погони…

Оказавшись в кабинете, мистер Хайд, весело напевая, смешал ингредиенты, и пока пил смесь, все еще продолжал насмехаться над убитым. Но не успели завершиться муки перехода от одной ипостаси к другой, как Генри Джекил, заливаясь слезами смиренной благодарности и раскаяния, рухнул на колени и в молитвенном порыве простер руки к Господу. Завеса самообольщения разодралась сверху донизу.

Я увидел всю свою жизнь; я мысленно воскресил в себе дни детства, когда гулял, держась за руку отца; годы самозабвенного труда на благо больных и страждущих. Но память снова и снова беспощадно возвращала меня к ужасу этого проклятого вечера. Мне хотелось кричать, я пытался слезами и молитвой отогнать жуткие образы и звуки, но уродливый лик моего греха продолжал смотреть мне прямо в душу. Однако по мере того, как муки раскаяния утихали, на смену им пришла радость. Теперь все было решено окончательно. Отныне о Хайде не могло быть и речи, волей-неволей я должен был довольствоваться лучшей частью моего существа.

О, как меня радовала эта мысль! Я снова готов был с глубоким смирением подчиниться ограничениям обыденной жизни. С каким искренним самоотречением я запер ту дверь, через которую так часто входил и выходил Хайд, и раздавил каблуком ключ, которым он пользовался.

На следующий день я узнал, что вина Хайда была полностью установлена. Также мне известно и то, что убитый был добрым и благородным человеком, пользовавшимся всеобщим уважением. В газетах писали, что ничем не мотивированный поступок Хайда был не просто преступлением, а вспышкой трагического безумия. Помнится, я не без удовольствия прочел об этом и порадовался тому, что страх перед эшафотом отныне станет верным стражем всего лучшего, что есть во мне. Доктор Джекил стал моим последним прибежищем; покажись Хайд хоть на мгновение, его бы просто растерзали.

Я решил, что мое будущее станет искуплением прошлого, и могу без всякого тщеславия утверждать, что это решение принесло кое-какие добрые плоды. Вам известно, как усердно в последние месяцы я старался облегчать страдания и нужду; мною немало было сделано для других, а мои собственные дни текли спокойно, я был почти счастлив. И эта полезная и чистая жизнь нисколько мне не надоедала; наоборот – с каждым днем я все полнее наслаждался ею. Но на мне лежало проклятие раздвоенности, и как только раскаяние слегка остыло, моя низшая природа, которой я так долго предоставлял свободу, снова потребовала воли. Однако я даже не помышлял воскресить Хайда; одна мысль об этом приводила меня в ужас. Я задумал иное – вступить в новую сделку со своей совестью, не покидая личности Джекила. Я просто уступил искушению, как обыкновенный тайный грешник, оставаясь самим собой.

Близится конец моего рассказа. Рано или поздно переполняется даже самый объемистый сосуд, и эта короткая уступка злу окончательно нарушила мое духовное равновесие. Однако я даже не встревожился; мое падение представлялось мне вещью естественной; произошло нечто такое, что казалось мне вполне естественным, точно так же я вел себя еще до того, как совершил свое злополучное открытие.

Стоял светлый, ясный январский день; в тех местах, где корка льда растаяла, было сыро, но над головой не было ни облачка. В Риджент-парке слышалось чириканье воробьев, в воздухе уже слегка пахло весной. Я сидел на скамье, греясь на солнце; животная сторона моей жизни наслаждалась воспоминаниями, духовная как бы оцепенела. Вскоре мне предстояло раскаяние, но каяться я еще не начинал. В сущности, думалось мне, я похож на всех моих ближних. Я даже улыбнулся, сравнив свою деятельную доброжелательность с их ленивой жестокостью и равнодушием. Но как только мне в голову пришла эта тщеславная мысль, по моему телу вдруг пробежала судорога, я ощутил мучительную дурноту и ледяной озноб. Затем это прошло, и я почувствовал слабость, а когда оправился, заметил, что характер моих мыслей меняется, и на смену прежнему настроению приходит дерзкая смелость, презрение к опасности, пренебрежение к долгу. Я взглянул на себя и увидел, что одежда висит мешком на моем съежившемся теле, что моя рука, лежащая на колене, снова стала жилистой и волосатой. Я превратился в Эдварда Хайда. Мгновением раньше я был в полной безопасности, окружен уважением, богат, любим, и дома меня ждал накрытый к обеду стол; а теперь я стал изгоем, затравленным, бездомным, изобличенным убийцей, добычей виселицы.