Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

– Сэр, – сказал я, стараясь сохранять спокойствие, – вы говорите загадками и наверняка сами понимаете, что я не испытываю к вашим словам особого доверия. Но я так далеко зашел, оказывая все эти необъяснимые услуги, что должен увидеть, чем все это закончится.

– Отлично, – ответил мой гость. – Лэньон, вы наверняка не забыли клятву Гиппократа. Поэтому прошу вас считать все, что сейчас случится на ваших глазах, врачебной тайной. А теперь… теперь, человек, исповедующий самые узкие и вульгарные материалистические взгляды, отрицающий самую возможность трансцендентальной медицины, смеющийся над теми, кто оказался талантливее и проницательнее, – смотрите же!..

Он поднес мензурку к губам и залпом проглотил ее содержимое. Послышался сдавленный крик: мой гость зашатался, схватился за край стола, его глаза налились кровью, он судорожно глотал воздух разинутым ртом… На моих глазах происходила страшная перемена: он начал как бы пухнуть и расширяться; его лицо внезапно почернело, а его черты как бы слились и начали меняться… В следующее мгновение я вскочил со стула и отпрянул к стене, заслоняясь рукой от кошмарного видения. Мне казалось, что я теряю рассудок от ужаса. «О Боже!» – единственное, что мне удалось выдавить из себя, потому что передо мной – бледный, измученный, ослабевший, шарящий перед собой руками, точно Лазарь, восставший из гроба, – стоял Генри Джекил!

Я не решаюсь доверить бумаге того, что он поведал мне в течение следующего часа. Я видел то, что видел, слышал то, что слышал, и моя душа была потрясена до последней глубины. Однако теперь, когда эта картина уже не стоит перед моими глазами, я спрашиваю себя, верю ли я тому, что видел, и не могу ответить ни да, ни нет. Моя жизнь разрушена в самом своем основании. Я лишился сна, неискоренимый ужас терзает меня днем и ночью; я чувствую, что дни мои сочтены, что мне придется умереть, и все же я умру, так и не уверовав. Даже в мыслях я не могу без содрогания заглянуть в ту бездну гнуснейшей безнравственности, которую открыл передо мной этот человек, пусть со слезами раскаяния на глазах.

Скажу вам только одно, дорогой Аттерсон, и этого будет достаточно, если вы, вопреки всему, сумете мне поверить. Генри Джекил признался мне, что низкорослое существо, проникшее в ту ночь в мой дом, носило имя Эдвард Хайд. Именно это лицо разыскивается по всей стране как убийца сэра Кэрью.

Хэсти Лэньон.

Я родился в 18… году наследником крупного состояния; кроме того, я был наделен многочисленными талантами и дарованиями, трудолюбив от природы и высоко ценил уважение умных и благородных людей. Казалось бы, я мог не сомневаться, что меня ждет славное и блестящее будущее. Худшим из моих недостатков было всего лишь нетерпеливое стремление к удовольствиям, жажда жить и наслаждаться жизнью. Для многих она служит источником счастья; однако я не мог примирить ее с настойчивым желанием держать голову высоко и выглядеть в глазах окружающих человеком серьезным и почтенным. Вследствие этого я стал скрывать свои развлечения, и к тому времени, когда достиг зрелости и мог здраво оценить пройденный путь, уже давно вел двойную жизнь.

Многие люди даже умышленно выставляли бы напоказ те отклонения от пути благоразумия, в которых я был повинен. Но с высоты целей, к которым я стремился, уступки обычным человеческим страстям казались мне постыдными, и я скрывал их с болезненным стыдом. В результате мои стремления, а не тяжесть проступков, сделали меня тем, чем я стал, и провели в моей душе более глубокую, чем у обычных людей, борозду, разграничивающую добро и зло.

Все это заставило меня упорно размышлять о том суровом жизненном законе, который лежит в основании всех религий и является одним из главных источников человеческого горя. Но хоть я и был вынужден постоянно притворяться, я ни в коем случае не был лицемером. Обе стороны моей натуры составляли подлинную мою сущность – я оставался самим собой и тогда, когда, отбросив запреты, предавался распутству, и когда при свете дня усердно трудился на ниве науки или старался облегчить чужие страдания и несчастья. Направление моих ученых занятий, тяготевших к сфере мистического и трансцендентного, в конце концов повлияло на меня и пролило яркий свет на ту извечную войну двух начал, которую я ощущал в себе.

Каждый день разум и нравственное чувство приближали меня к той истине, частичное овладение которой стало для меня ужасным несчастьем. Я с каждым днем все более убеждался, что человек не единое, а двойственное существо. Я говорю «двойственное», потому что мне не дано было узнать больше. Когда-нибудь другие исследователи пройдут этот путь до конца, и я предвижу, что в один прекрасный день наука признает, что человек – это сложное существо, состоящее из разнообразных, несходных и совершенно независимых индивидуумов.

Благодаря моему образу жизни, я двигался в одном и только в одном направлении. Осознав, что с нравственной стороны человек вполне двойствен, я увидел это в самом себе. Наблюдая в себе соперничество двух противоположных натур, я понял, что назвать каждую из них своей я могу только потому, что и та и другая равно составляют меня; еще задолго до того, как мои научные изыскания открыли передо мной практическую возможность такого феномена, я с наслаждением предавался мыслям о полном разделении этих двух элементов. Если бы только, говорил я себе, их можно было расселить в отдельные тела, жизнь освободилась бы от всего, что делает ее невыносимой; дурной близнец пошел бы своим путем, свободный от высоких стремлений и угрызений совести своего добродетельного двойника, а тот мог бы спокойно и неуклонно идти стезей добра, не опасаясь позора и кары, которые прежде мог бы навлечь на него обитающий в нем носитель зла. Именно эта непрерывная борьба двух враждующих близнецов в истерзанных недрах души стала извечным проклятием человечества. Но как их разъединить?

Вот о чем я раздумывал, когда на лабораторном столе для меня забрезжил путеводный свет. Я начал осознавать глубже, чем кто-либо, всю зыбкую нематериальность, всю туманную бесплотность столь неизменного с виду человеческого тела. Я обнаружил в своих экспериментах, что некоторые вещества обладают свойством колебать и преображать эту мышечную оболочку, как ветер, играющий занавесками в беседке.

Две веские причины не позволяют мне объяснить здесь научную сторону моего открытия. Во-первых, с тех пор мне стало ясно, что бремя жизни возлагается на плечи человека навеки, и любая попытка сбросить его неизменно кончается одним: оно вновь ложится на них, становясь еще более тягостным и неумолимым. Во-вторых, как станет ясно из дальнейшего, открытие мое не было доведено до конца. Поэтому будет достаточно сказать, что я не только распознал в своем теле своего рода «ореол», эманацию [92]неких сил, образующих дух, но и сумел изготовить препарат, с помощью которого эти силы лишались верховной власти, и возникал другой внешний облик, который точно так же принадлежал мне, хотя и был выражением одних только низших сторон моей души.