Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

Я не договорил, потому что глаза дяди были устремлены вовсе не на меня. Внезапно неописуемая перемена произошла в его лице, а рука нерешительным жестом поднялась, указывая куда-то через мое плечо. С уст его почти неслышно сорвалось так часто повторяемое им имя: «Христос-Анна»!

Я обернулся, и хотя не ощутил потустороннего ужаса, для которого, благодарение небу, у меня не было веских причин, но все же был поражен зрелищем, открывшимся передо мной. На трапе, ведущем в каюту разбитого судна, высилась человеческая фигура, отчетливо вырисовывавшаяся на фоне неба. Я уже много раз говорил, что совершенно не суеверен, но неожиданное появление этой фигуры в ту минуту, когда я был поглощен мыслями о смерти, вызвало во мне недоумение, близкое к ужасу. Мне не верилось, что простой смертный мог выбраться на берег в бурю, которая бушевала накануне вокруг Ароса, когда единственное судно, оказавшееся в этих водах, на наших глазах погибло среди Веселых Ребят.

Не выдержав неопределенности, я шагнул вперед и окликнул незнакомца. Он тотчас повернулся к нам, и мне показалось, что он удивлен не меньше, чем мы. При этом ко мне разом вернулись присутствие духа и самообладание, и я стал кричать ему и делать знаки, приглашая подойти поближе. Тогда он, не долго думая, спустился на песчаную отмель и стал приближаться к нам, то и дело останавливаясь, словно в нерешительности. Эта робость придала мне смелости, и я сделал еще шаг вперед, а потом дружески замахал рукой незнакомцу, ободряя его. Очевидно, до этого человека дошли рассказы о негостеприимности нашего острова, и мы внушали ему опасения. И действительно, люди, жившие на северном побережье, пользовалось довольно скверной репутацией.

– Да ведь это же чернокожий! [101]– невольно воскликнул я, когда неизвестный подошел ближе.

И в то же мгновение дядя разразился проклятиями, перемежая их словами из Писания.

Я взглянул на него. Он пал на колени, страх исказил его лицо до неузнаваемости. С каждым шагом незнакомца голос его становился все пронзительнее, а ярость речей удваивалась. Я назвал бы это неудержимое словоизлияние молитвой, но никогда еще ни одно из созданий не обращало столь безумные слова к своему Творцу. И если молитва может быть грешной, то безумные слова дяди были точно греховны.

Я подбежал к нему, схватил его за плечи и заставил встать.

– Замолчи, старик! – крикнул я. – Чти Господа своего, если не в делах, то хотя бы в словах! Пойми, что на этом месте, оскверненном твоим проступком, Бог посылает тебе возможность искупить или хоть отчасти загладить твой грех! Прими же эту милость с благодарностью и умилением – ведь этот человек нуждается в милосердии и защите!

С этими словами я попытался заставить его пойти вместе со мной навстречу чернокожему, но дядя сшиб меня с ног, осыпал бешеными ударами и вырвался, оставив в моих руках клок своей куртки. После этого он стремглав понесся в гору по направлению к вершине Ароса, словно олень, преследуемый гончими.

Я поднялся, ошеломленный, а чернокожий незнакомец, между тем, остановился на полпути между разбитым судном и мною. Дядя был уже далеко; он перепрыгивал с камня на камень, со скалы на скалу, и в итоге я оказался на распутье. Мне надлежало бы последовать за дядей, но, поразмыслив, я решил эту дилемму в пользу пострадавшего при кораблекрушении – его несчастье случилось, по крайней мере, не по его вине. Кроме того, это был человек, которому я мог оказать помощь, тогда как я уже почти окончательно уверился, что дядя мой – неизлечимый безумец. Решившись, я двинулся навстречу незнакомцу, который теперь стоял в ожидании. Он сложил руки на груди и неподвижно застыл, словно был равно готов ко всему, что бы ни предложила ему судьба.

Когда я приблизился, он, протянув вперед руку, торжественно заговорил на языке, в котором я не понял ни слова. Я попробовал обратиться к нему сперва по-английски, затем по-гэльски, но тщетно. Нам обоим стало ясно, что волей-неволей придется перейти на язык жестов. Я сделал ему знак следовать за мной, и он подчинился с величественным смирением, словно низложенный король; при этом на его лице не отразилось ничего – ни тревоги, ни облегчения. Если он был раб, как я предполагал, то у себя на родине он несомненно был человеком, занимавшим очень высокое положение. Но и в его теперешнем положении я не мог не восхищаться им. Проходя мимо могилы, я остановился и склонил голову в знак уважения к усопшему. Следуя моему примеру, незнакомец низко поклонился и широко развел руками – этот странный жест, очевидно, был принят в его стране.

Затем он указал мне на дядю, который, взобравшись на вершину холма, присел там перевести дух и при этом опасливо озирался, и слегка коснулся своего лба, как бы говоря, что этот человек не вполне в здравом уме. Я утвердительно кивнул, и мы двинулись дальше. Мы шли кружным путем, в обход, так как я боялся лишний раз потревожить дядю, и у меня было достаточно времени, чтобы разыграть перед моим спутником небольшую мимическую сценку, с помощью которой я рассчитывал выяснить некоторые интересовавшие меня обстоятельства. Остановившись на краю скалы, я проделал все то, что делали вчера на берегу Песчаной бухты вооруженные компасом и картой незнакомцы. Мой собеседник сразу все понял и сам продолжил эту сцену. Прежде всего, он указал мне место, где находилась шлюпка, и бухту, где стояла на якоре шхуна, а затем выразительным жестом обвел всю линию берега и произнес слова «Эспирито Санто», выговорив их весьма своеобразно, но так, что я моментально его понял.

Из этого я заключил, что был прав в своих предположениях, и что все это историческое исследование было не чем иным, как благовидным предлогом, под которым скрывалась обычная жажда наживы. Следовательно, человек, одурачивший доктора Робертсона, был тем самым господином в золотых перстнях, приезжавшим сюда весной для знакомства с Гризаполом и его окрестностями и вернувшимся снова, чтобы вместе со своими спутниками уснуть мертвым сном у подножия рифов Ароса.

Между тем, чернокожий человек продолжал изображать знакомую мне сцену и делал это великолепно. Он то указывал на небо, словно заметив приближение бури, то движением руки сзывал всех на борт, то, изображая вчерашних незнакомцев, бежал по краю утеса к лодке. Затем он изобразил, как тяжело пришлось гребцам работать веслами, и, наконец, дал мне понять с помощью все той же выразительной пантомимы, что сам он отправился взглянуть на останки погибшего судна и был покинут своими спутниками, спешившими поскорее добраться до шхуны. В заключение он гордо выпрямился, скрестив на груди руки, и опустил голову, выражая этим готовность покориться той участи, которая ему уготована.