Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

Я поспешил вернуться в дом и, поднявшись к себе, еще долго лежал, пытаясь избавиться от преследовавших меня мыслей. В конце концов я уснул и проснулся довольно поздно. Я поспешно оделся и сбежал вниз. В кухне никого не было. И Рори, и чернокожий уже давно ушли, и сердце мое упало. Я верил в добрые намерения старого слуги, но не мог поручиться за его благоразумие. Если он ушел из дому тайком, значит, он рассчитывал как-то помочь дяде. Но каким образом он мог ему помочь в компании с человеком, который был для дяди живым воплощением всех его страхов?

Мешкать было нельзя, иначе случится непоправимая ошибка! Я выскочил из дома и меньше чем через двадцать минут уже стоял на вершине. Дяди здесь не было. Корзина с провизией, которую мы ему оставили, была открыта, вернее, с нее была сорвана крышка, а пища разбросана по траве. Впоследствии мы убедились, что он не проглотил ни кусочка. Вокруг не было ни одного живого существа. Рассвет уже окрасил небеса, солнце горело над вершиной Бэн-Кьоу, но утесы Ароса еще лежали в тени.

– Рори! – крикнул я. – Рори!!!

Но голос мой замер вдали, а ответа не последовало. Если они действительно задумали изловить дядю, то уж, конечно, рассчитывают не на быстроту своих ног, а на проворство и ловкость, на возможность захватить его из засады или заманить в какую-то ловушку. Я помчался дальше, озираясь по сторонам, пока не оказался на холме над Песчаной бухтой. Оттуда мне были видны разбитое судно, голая полоса прибрежного песка и волны, лениво накатывавшиеся на прибрежные скалы. По другую сторону бухты тянулись поросшие мхом валуны, холмы, бугры и кочки – но нигде никого.

Вдруг солнце разом озарило весь Арос, и в следующее мгновение бродившие внизу овцы заметались, словно охваченные паникой. Затем послышался крик, и я увидел дядю, бегущего по лугу. Чернокожий гнался за ним, и прежде, чем я успел понять и сообразить в чем дело, откуда-то возник Рори, указывавший чернокожему направление, как указывают его овчаркам, гонящим овечью отару.

Я опрометью бросился вниз, чтобы вмешаться, но лучше бы я остался там, где стоял, ибо теперь я отрезал безумцу единственный путь к отступлению. Впереди у него не было ничего, кроме одинокой могилы, разбитого судна и моря в Песчаной бухте. Но, Бог свидетель, я в самом деле хотел ему помочь!

Дядя, конечно, видел, куда его гонят, и уклонялся то вправо, то влево, с быстротой молнии бросаясь из стороны в сторону. Но сколько бы сил ни придавали ему безумие и панический ужас, чернокожий постоянно оказывался проворнее и продолжал гнать несчастного к месту его преступления. И вдруг дядя закричал, да так громко, что его голос подхватило эхо по всему побережью, и тогда мы оба, и Рори, и я, попытались дать знать негру, чтобы он остановился. Но напрасно – потому что в Книге судеб было написано иначе.

Чернокожий продолжал гнаться за несчастным, а тот, совершенно обезумев, не видя ничего перед собой, несся и душераздирающе кричал. Они миновали могилу и промчались у обломков разбившегося судна; еще секунда, и они пересекли полосу песков; но дядя, ни на секунду не замедлив бега, кинулся прямо в волны, а чернокожий, уже почти касавшийся его, последовал за ним.

Мы с Рори застыли, словно окаменев; то, что происходило на наших глазах, было не в нашей власти. Такова была воля Божья, и суд свершался прямо на наших глазах. Мы все видели и ничему не могли помешать. Трудно вообразить что-либо более ужасное, чем этот конец!

Берег в том месте обрывистый и вода глубока; оба разом очутились на глубине выше человеческого роста. Ни тот, ни другой плавать не умели; чернокожий на мгновение показался над поверхностью с резким, захлебывающимся возгласом, но течение подхватило и его и с головокружительной быстротой понесло в море. Если оба они и всплывут, то не раньше, чем минут десять спустя, на самом дальнем конце Аросского Гребня – там, где морские птицы носятся над водой, охотясь за мелкой рыбешкой…

Достопочтенный Мердок Соулис долгие годы был пастором в приходе Болвири, расположенном на болотах в долине реки Дьюл. Это был строгий смуглолицый старик, нагонявший страх на всех прихожан. Последние годы он жил в полном одиночестве, не имея ни родных, ни близких, ни прислуги, ни какого бы то ни было человеческого общества; словом, ни одной живой души! Так и жил он один-одинешенек в своем маленьком пасторском домике, уединенно стоявшем на отшибе близ горы Хэнгин Шоу. Несмотря на странную, почти полную неподвижность его лица, напоминавшего маску, глаза у пастора постоянно тревожно блуждали и дико поблескивали из-под нависших бровей. Когда во время исповеди он беседовал наедине с кем-либо из прихожан, то исповедующемуся начинало казаться, что его взгляд проникает в даль будущего и видит там все ужасы вечных мук, уготованных грешникам. Многие молодые люди, приходившие к нему готовиться к первому причастию, были глубоко потрясены его речами.

Каждый год, в первое воскресенье после семнадцатого августа, он имел обыкновение читать проповедь на тему: «Дьявол, аки лев рыкающий», и в этот день он всегда старался превзойти самого себя, как в силе развития этой и без того устрашающей темы, приводившей в трепет его паству, так и в неистовстве на кафедре. С детьми от страха случались припадки, многие падали без чувств, взрослые и старики буквально цепенели от ужаса и смотрели мрачно и таинственно, а после того весь день говорили такими же странными намеками, какими любил изъясняться принц Гамлет.

Осторожные люди почти с самого начала пастырского служения мистера Соулиса стали благоразумно обходить стороной его дом, особенно в сумерки. Даже место, где стоял этот дом – в тени нескольких старых деревьев над рекой, с нависшим над ним с одной стороны угрюмым утесом, считалось недобрым среди жителей Болвири. Старики – завсегдатаи деревенского паба, только покачивали головами при одной мысли о том, чтобы пройти поздним вечером мимо этого нечистого места. Особенно недоверчиво поглядывали люди на один клочок земли у самого дома; именно он пользовался чрезвычайно скверной репутацией и внушал людям суеверный страх.

Дом пастора стоял между большой дорогой и рекой. Задняя его стена была обращена к городку Болвири, лежащему в полумиле от дома, а фасад выходил в обнесенный живой изгородью из терновника сад, убогий и запущенный. Сад этот занимал все пространство от дороги до реки, а дом стоял как раз посередине. Он был двухэтажным, и в каждом этаже имелось по две больших комнаты; дверь выходила не прямо в сад, а на узкую мощеную дорожку, упиравшуюся одним концом в дорогу, а другим доходившую до старых ив и кустов бузины, росших на берегу реки. Вот эта-то дорожка перед окнами пасторского дома и пользовалась среди юных прихожан Болвири особенно дурной славой. Священник часто прогуливался по ней в сумерках, иногда громко вздыхая от полноты чувств и вознося усердную молитву. Когда же его не бывало дома, и люди знали, что пастор отсутствует, потому что на дверях дома висит замок, самые отчаянные из местных школьников отваживались, крикнув друзьям: «Ребята, за мной!», промчаться по этой дорожке, чтобы потом хвастать перед другими, что они побывали в самом страшном месте.