Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

И он огляделся с таким видом, точно уже произвел все перемены. Очевидно, не в первый раз он созерцал в своем воображении эту прекрасную каюту из будущего, и, если ему удастся подзаработать немного денег, ее, несомненно, украсит-таки письменный стол.

У мадам в клетке жили три пташки. «Самые обыкновенные, – сказала она, – хорошие птицы слишком дороги». Они хотели было купить канарейку в прошлом году в Руане, но канарейки, сударь, стоят по пятнадцати франков за штуку, только вообразите, пятнадцать франков!

«Руан? – удивился я про себя. – Неужели весь этот плавучий дом, с его собакой, птицами и дымящими трубами, забирался так далеко? Неужели между холмами и фруктовыми садами Сены он плавал точно так же, как между зелеными равнинами Самбры?»

– Такие деньжищи за совсем маленькую птичку! – прибавил муж.

Я продолжал восхищаться, а потому оговорки хозяев иссякли, и они принялись хвастать своей баржей и своей счастливой жизнью; послушать их, так они были императором и императрицей Китая. Слушать их было невыразимо приятно, и я пришел в отличнейшее расположение духа. Если б только люди знали, как ободряюще действует хвастовство – при условии, что человеку есть, чем хвастать, – они, я убежден, перестали бы его стесняться, а равно и всяческих преувеличений.

Затем старики стали расспрашивать о нашем путешествии. Как увлечены они были! Казалось, еще немного – и они, распростившись с баржей, последуют нашему примеру. Но хоть эти обитатели каналов по сути кочевники, но наполовину одомашненные. Эта их одомашненность неожиданно проявилась в очень симпатичной форме. Внезапно чело мадам омрачилось.

– Вот только… – начала было она и вдруг остановилась; и тут же спросила, холост ли я.

– Да, – ответил я.

– А ваш друг, который только что проплывал мимо?

– Он тоже не женат.

– О, тогда все прекрасно!

Оказывается, ей было бы грустно, если б наши жены оставались дома одни, а так все было в порядке.

– Посмотреть мир, – сказал муж, – что может быть лучше этого. Человек сидит, как медведь в берлоге, – продолжал он, – и ничего не видит. А потом смерть, и конец всему. А он так ничего и не увидел.

Мадам напомнила мужу об одном англичанине, который проплывал здесь на небольшом пароходе.

– Может быть, это был мистер Моунс на «Итене»? – подсказал я.

– Именно, – подтвердил муж, – с ним были его жена, вся семья и слуги. Он выходил на берег у всех шлюзов и спрашивал названия деревень у лодочников или у сторожей, и все записывал и записывал… О, он писал невероятно много; я думаю, он это делал на пари.

Наше собственное путешествие тоже нередко приписывали пари, но считать, что человек делает заметки на пари, – это более чем оригинально.

На следующий день в Этре мы поставили наши байдарки на легкую деревенскую повозку и вскоре сами последовали за ними вдоль приветливой долины, полной хмелевых плантаций и тополей. Было около девяти часов утра. Там и сям на склонах гор виднелись уютные деревушки, особенно хороша была деревня Тюпиньи с гирляндами хмеля, которые перевешивались через ограды на улицу, а домики были сплошь увиты виноградом. Наше появление вызывало живой интерес, ткачи высовывались из окон при виде «игрушечных барок», дети визжали от восторга, а прохожие, знакомые нашего возницы, шутили с ним по поводу его поклажи.

Раза два начинался дождь, но легкий и мимолетный. В окружении полей, среди зелени воздух был чист и ароматен. В нем еще не чувствовалось приближения осени.

В Ваденкуре мы спустили байдарки на воду с маленького лужка против мельницы; в эту минуту солнце вышло из-за туч, и в долине Уазы все листья ослепительно засверкали.

Продолжительные дожди наполнили реку. От Ваденкура до Ориньи она бежала все быстрее, набирая скорость с каждой милей, и вскоре мчалась уже так, словно чувствовала запах моря. Вода помутнела, волновалась, сердито шумела между полузатопленными ветлами, журчала вдоль каменистого берега. Река то извивалась в узкой лесистой долине, то с шумом бежала вдоль основания меловой горы и показывала нам поля брюквы среди деревьев, то пробегала у самой ограды сада, и мы успевали заглянуть в открытую дверь дома или разглядеть священника, греющегося на солнышке. Потом листья сплелись в такую густую сеть перед нами, что казалось, будто впереди тупик; виднелась только стена ив, над которой возвышались вязы и тополя; только река проносилась под ветвями, да мелькал над водой зимородок, точно клочок голубого неба. И на все это солнце лило свой ясный и всеобъемлющий свет. Тени ложились на зыбкую воду так же отчетливо, как на неподвижный луг. Золотые искры сверкали в листве тополей, а отдаленные горы казались совсем близкими. Река не останавливалась ни на минуту, не делала передышки, а тростники, стоявшие вдоль ее берегов, дрожали с верхушек до корней.

Вероятно, существует какой-нибудь миф, объясняющий этот постоянный трепет тростника. Мало что так поражает человеческий глаз. Эта дрожь – самая красноречивая пантомима ужаса; при виде такого количества испуганных существ, приютившихся в изгибах берега, глупое человеческое создание невольно испытывает тревогу. Может, им просто холодно, да и немудрено, так как они стоят по пояс в воде. Или, может быть, они никак не могут привыкнуть к быстроте и мощи течения реки, к чуду ее вечного движения? Некогда Пан [55]играл на их предках, и теперь струями своей реки он все еще продолжает наигрывать на новых поколениях тростинок в долине Уазы одну и ту же мелодию, нежную и захватывающую, мелодию, которая говорит о красоте и ужасе мира.

Течение несло байдарку, как опавший лист. Оно подхватывало ее, колыхало и уносило ее, словно кентавр юную нимфу. Приходилось постоянно работать веслом, чтобы управлять суденышком. Река так рвалась к морю! Каждая капля неслась в панике, точно человек в испуганной толпе. Но какая толпа была когда-либо так многочисленна, так единодушна? Все, что мы видели, проносилось мимо нас как в пляске. Взгляд состязался с течением. Каждый миг был исполнен такого напряжения, что все наше существо уподоблялось хорошо настроенному струнному инструменту, а кровь, очнувшись от обычной летаргии, неслась галопом по широким улицам и узким проулкам вен и артерий, пробегала через сердце так, словно кровообращение было праздничным развлечением, а не беспрерывным трудом, длящимся изо дня в день многие десятки лет. Пусть тростник предостерегающе гнулся и дрожал, показывая, что река не только сильна и холодна, но и жестока, что в водоворотах кроется смерть. Но ведь камыш прикован к одному месту, а те, кто вынужден сохранять неподвижность, всегда робки и ни в чем не уверены. Ну а нам хотелось ликующе кричать. Если эта полная жизни красавица-река и вправду была орудием смерти, то старуха просчиталась, думая, что заманила нас в ловушку. Я каждую минуту жил за троих. Я выигрывал десять очков у костлявой с каждым ударом весла, с каждой речной излучиной. Мне редко удавалось получать от жизни подобные дивиденды!